Виталий Захаров - Раскаты

Поравнявшись с Василием, комбат кивнул — сейчас поедем — и вдруг повернулся всем корпусом к Панчишному, спросил, словно клацнул:

— Как у вас с памятью, Семен Ильич?

Дежурный по части споткнулся, почти наткнувшись на него, и, виноватясь за неизвестный еще промах, затромкал опасливыми глазами.

— Я — у меня… Не совсем понял вас, товарищ полковник…

— Память, говорю, как у вас? Не жалуетесь на память?

— Пока будто нет…

— Да не трепещите вы, ей-богу, — сморщился Донов. С лица его все не сходила нехорошая та улыбка. — Я интересуюсь, как у вас с памятью вообще. Что вы помните дольше — хорошее или плохое? Вообще, из всей жизни?

Спросил и двинулся дальше, дав старлею успокоиться, продумать ответ. Панчишный и намеренно приотстал, выискивая его, и нагнал комбата, доложил:

— Помню я больше хорошее, товарищ полковник. А плохое… я его стараюсь забыть, чтобы жизнь не портить.

— Угм… — издал Донов неясный звук. — И как — удается забывать?

— Будто бы удается, товарищ полковник.

— Ну-ну… А у тебя как по этой части, сержант? — покосился Донов на Василия, свободно шагающего рядом.

Василий шел с готовым ответом, словно чувствовал, что вопрос будет задан и ему. И тяпнул без обиняков:

— По-моему, старший лейтенант сказал не то, что есть, а как пытается делать. Плохое все же помнится дольше. Хорошее — это вроде бы норма, а плохое — ненормальность. Не знаю, у кого как, но у тех, кто сделал мне пакость, я помню даже цвет волос. Не говоря уж об их словах или кулаках.

— Во-он как! — Донов опять остановился и прищурился на своего шофера так, будто видел его впервые. — Хорошее, значит, норма, а плохое — ненормальность… Верно, сержант. Верно. Но что бы вы сказали о вещах, которые куда страшнее… Ну-с, по коням. Что-то по мне горкомендант соскучился, поехали, сержант.

Утро принесло неприятность. Случился спор не спор и тем более не ссора — тень неприятства встала между отцом и Гришей. И очень это задело всех. Вечером еще было дружно в дому, душевно, но и ночь-то минула еще не вся — и вот тебе на, разлад. Да такой крутой, что не словами если, так душой надо встать на чью-либо сторону. Люся промолчала, но показалось ей, что Гриша прав больше. А про мать и говорить нечего: отец для нее, наверно, стал бы прав даже в самом преступлении.

Гриша пришел с сеновала затемно — уже умытый у колодца, бодрый, балагурный, — еще и мать, самая ранница в семье, только что выгнала корову и овец в стадо и не успела обернуться с завтраком. Услышав его голос, Люся подоткнула вокруг себя простыню — показалось мало, подтянула и одеяло. Гриша, углядев блесткие сестренкины глаза в полутьме угла, включил свет, небольно ткнул ее в бок.

— Что, не берет тебя город, сестричка, а? Эк щечки-то цветут — ягодка-малинка!

— Оно и ладно, — откликнулся вместо нее отец, колыхнув занавесь передней. Вышел, натягивая на кальсоны штаны. — Много, чай, цвету в ваших городских. Соскоблить с иной пуд штукатурки, оставить в чем бог дал — бабки-ягушки не краше… Чего Вадим-то сей раз не приехал?

— На совещание в облвоенкомат собирается. А он мне и не нужен, машину дал — и ладно! — хохотнул Гриша.

Мать принесла на стол сковородку со скорой глазуньей, побежала за хлебом и стала нарезать, разливать из крынки молоко в стаканы, раскладывать вилочки и ложки — успевала словно в четыре руки. Это она суетилась от смущенья, виноватилась за вечерние слезы. На отцовы слова не выдержала — фыркнула по-девичьи:

— Уй, старый! Туда же — про девок, дачник неотесанный…

Гриша прыснул по-детски в кулак, засмеялась и Люся, потянувшись за платьем. Мать тронула давным-давнишнее, о котором отец и сам любил повспоминать в благодушье. Он до сих пор избегал «женской» темы при дочери, и про дачный случай Люся услышала однажды ненароком: валялась у окна с книгой в руках, готовилась к экзаменам, а мать, отец и мордвин Нуйкин, тоже плотник, сошлись на крыльце с работы и давай перебирать байки-бывальщины.

Надо думать, как туго натянулась жизнь Фрола и Анюк Мишиных после бегства из Сеньял! Все добро — узелок у молодой да котомка за спиной у муженька… Но добрались они кое-как до Чулхула («Каменный город», — как грозно звучал тогда у чувашей Нижний Новгород) и пристроилась в домике-засыпушке у Фролиного знакомца. Анюк по-женски неразборчиво скоренько устроилась уборщицей в публичную библиотеку, Фрол все целился прибиться к какой-либо артельке топорников, да не попадалось ничего приглядного. Подвернулся тут парень, сносно щеплющий дерево, и нанялись они вдвоем дачу одному старому скопцу довести. День протюкали, второй, напарник Фрола по вечерам в город учесывает, а старшой на даче остается: и хотелось к жене, да топать до города часа полтора, до пристанища же, на другой край, еще столько. Туда-сюда обернешься — полдня долой. И вот к вечеру на третий день заявилась на дачу хозяйка, бабина пудов на семь, в цвете лет, и сразу же полезла под душ — клетка была сколочена из досок за кустами вишни, и бочка с водой поставлена над ней. Шумит, значит, вода, ну и пусть шумит, Фрол знай себе постукивает: решил он угодить заказчику — наличники оконные поднарядить-подузорить, И вдруг слышит — отсекся шум струи. И хозяйкин голос: «Ай, что такое? Подь сюда, плотник, эй! Крантик сломался, а я мыло не смыла!» Втиснулся Фрол в душ задом, чтоб не смутить и не смутиться, проверил зажимной вентилек — в порядке. Отвернул его, вода полилась, а сам выскочил из будки, словно кипятком ошпаренный — только смех женский сзади: «Ха-ха-ха!» Покурил Фрол, поплевался, потом в домик зашел, заперся на ключ и спать завалился, как и предыдущие дни делал. Откуда ему знать было, толькоженину, что бабы народ столь решительный и что у хозяйки второй ключ имеется… Только задремал — вдруг по губам что-то влажное. Пахнул глаза — батюшки светы! Склонилась к нему женщина в одном халате нараспашку и пальчиком по губам его водит. А Фрол только что во сне жену-раскрасавицу видел, с которой еще и медовый месяц не прожил… Шарахнулся он с кровати, хапанул штаны, рубашку — и в дверь. А та на замке, а женщина, как ведьма ночная, опять «ха-ха-ха!». Рванул работничек через стол и сиг с него в окно! Всю ноченьку прошастал по дачным закоулкам и вернулся к работе, только высмотрев прежде из-за кустов, что насильница убралась в город…

И в сердитую, и в шутливую минуту мать с отцом с тех пор обычно поминали дачу, каждый раз по-своему толкуя ее. Вот и сейчас на мамину шутку отец развел плечи, выколесил грудь и провихлялся по комнате: а что, мол, я пока хоть куда!

Люся смотрела, как они усаживаются за стол: отец — смешно-куцый в полотняной рубахе навыпуск (еще бы ему бороду-окладку — совсем стал бы похож на купца-хлебосола!), Гриша — полный, круглый и увалистый, в толстых очках и мать — помолодевшая в ярко-горошчатом платке, проворная, чисто-белый сарафан так и мелькает по избе, и разговорчивая как никогда. Смотрела Люся на них, и вдруг заныло, захолодело в груди, и почему-то жалко стало отца: подумалось ей опять, как и вчера, что все происходящее, вся дружность и веселость — наиграны, делаются насильно, затем лишь, чтобы порадовать, потешить самих себя, на деле же и у Гриши, и у нее, и у мамы самое важное — в себе, и не здесь вовсе, а где-то далеко, в стороне, в своем личном уюте. И это в их-то семье?! Где тогда, между кем она может быть, полная душевная открытость? А вдруг да совсем ее не бывает — чтобы во всем, во всем? Ой, как это было бы страшно! Нет-нет… Вот у мамки с папой как хорошо все. И у нас с Васей будет так же. И чего она всполошилась чересчур? Даже смешно хотеть, чтобы между всеми людьми была такая близость.