Виталий Захаров - Раскаты

Батя все подгонял меня — проскочить нам было надо через весь город — и бормотал то зло, то сокрушенно: «Нет-нет, давно мне надо было освободиться от этого робота!.. Ах, бог ты мой, и почему мы такие миндальные в миру, а ведь в войну на разведку с ним не пошел бы!» И я понял, что песенка Кукоева спета. По крайней мере, власти абсолютной, которую ему частенько уступал батя из-за полного доверия, у него больше не будет.

Когда мы ворвались на станцию, южная часть ее, где грузовые платформы, вся вдруг заполыхала в свету: прошло всего минут двадцать (гораздо меньше, чем я потратил на описание происшедшего), а три основные роты уже стояли на шоссе вдоль путей, повернутые к составам, и разом включили фары. Три роты — это, считай, что-то около двухсот пятидесяти МАЗов, да плюс станционные работники тоже включили прожектора. Стало жутко светло, и даже мышь не проскользнула бы из этого яростного круга незамеченной.

Водители выскакивали из машин с карабинами в руках, к платформам уже подбегали учебные роты и почти сплошной шеренгой окружали товарные составы. Батя скомандовал к себе офицеров, и пошли мы обшаривать каждую платформу, каждый вагон. Сначала нашли солдата с четырьмя ножевыми ранами в живот (если бы Кукоев сразу, не медля ни секунды, скомандовал по-батиному, тогда бы, может быть, и успели…), потом взяли тех троих «человекообразных». Они спрятались в одном из пустых вагонов — такие жалкие, трясущиеся от страха.

Солдатом убитым, Люсенька, оказался Виталька Лосев… Если и есть у меня здесь друзья, то первым из них был Виталька. Я тебе писал о нем — библиотекарь-почтальон… А впрочем, какой уж я был друг? Считался им, а хоть раз поговорил с ним по душам? Спросил хоть раз: кто ты есть, Виталька? Чем живешь? Зачем живешь и чего хочешь в жизни? Нет, не говорил, не спросил… Он редко ходил в увольнение, да и в тот вечер, видимо, раньше срока возвращался в часть, потому и оказался один около товарных платформ… Я, хотя и опекал его, частенько подсмеивался над ним, называл красной девицей, потому что и лицо у него было какое-то девичье и краснел он по всякому поводу ужасно. Такой уж он был нежненький весь, добрый и скромный.

Вот тебе и «красна девица»… Теперь я часто пытаюсь поставить себя на его место в ту страшную ночь. Бросился бы один на трех вооруженных парней? Вообще-то, наверно, бросился бы. Тем более на девчоночий голос, который звучит еще по-детски. Сегодняшний я — тем более бросился бы. Не раздумывая. За вчерашнего себя, правда, не очень ручаюсь.

Но не это, Люсенька, меня теперь занимает. Часто думаю: вот если бы все мы были такие, как Виталька, как Донов… И если бы люди везде и всюду без раздумий, быстро, сообща обкладывали любого «любителя крови», как бешеного пса! И если бы еще во всем мире могло быть так!

Витальку мы похоронили. Как это невероятно, невозможно, несправедливо!.. Похоронили всем батальоном, всем городом. Народу было!.. Даже в школах, говорят, отменили занятия. И цветы, цветы, цветы… И тишина, и гнев на лицах. Сколько же гнева накопилось у людей против жестокости, и неужели все еще мало его, чтобы растоптать, изничтожить ее раз и навсегда?! Только вот… гнева много — согласия нет…

Приезжала Виталькина мать. Маленькая пожилая женщина. Она — и это было самое страшное на кладбище — не плакала. И вообще, я за два дня не услышал от нее ни слова. И глаза у нее какие-то невидящие…

Говорили, что старший сын у нее учился в МГУ, увлекся альпинизмом и нелепо погиб в горах, а муж, шофер, вскоре после этого попал в аварию и умер в больнице. Ну просто невозможно представить, как она переносит все. Да и видно было, что она уже не жилец на свете… Комбат, правда, послал одного офицера сопровождать ее в пути. До дома, конечно, довезут ее… Ах, подожди, Люсенька, не могу писать, трудно дышать…

Да и что тебе написать еще? Не знаю… Разве еще одну свою мысль, что Донов, этот увалистый, с уродливым лицом полковник, — прямо-таки воспитательный гений. Не думаю, что хоть один из тех сотен ребят, которые были на облаве и на Виталькиных похоронах, когда-нибудь окажется «любителем крови». Нет, такое не забывается…

Вот вышел из казармы, поглазел ночь. Туманы тут у нас сплошь. И не такие, как там у вас, а холодные, зернистые, из ледяных крошек. Фонари интересные при здешних туманах — нимбы вокруг них, яркие-яркие, искристые.

Повернул назад, к казарме, и вздрогнул: выше лампы, что над дверью висит, звезда когда-то была выложена из камней, она изрешеченная вся. В наших казармах в войну стояла немецкая часть — так фашисты превратили ее в мишень. Говорят, после войны звезду хотели выложить заново, да здорово потом раздумали. Расстрелянную оставили как есть, а чуть выше нее выложили новую, больше прежней. Рассказывали нам историю этой звезды, интересно было, но не скажешь, что больно трогало. А сейчас увидел — и вздрогнул. Точно вот тут, где стою сейчас я, ходили, толпились полнорожие мускулистые парни, с хохотом обстреливали звезду, и были среди них такие, что, не жмурясь, палили в безоружных раненых пленных, в стариков, детей. В человеческие глаза, лица, груди… Им все равно: что камень, что живое чуткое тело… Разве это люди?!

Первый раз прошел сегодня по части без тоски и неприязни. И тепло стало на душе, подумалось: останется теперь этот городок, который я так не любил, во мне на всю жизнь. Да и все останется — солдаты, командиры… Расширилась, как говорит мой батя, география биографии. И буду я последним подлецом, если когда-нибудь забуду происшедшее здесь, если не навещу, хотя бы через несколько лет, Витальку.

Да, крепкая меня тут достала встряска. Только боюсь — не стал ли от нее еще злее? (Ты права: злой я человек, черствый…) Почему так думаю? Вот послушай.

Имеется у нас в части один мерзкий тип. Художником пристроился, лисья душонка. Спит сутками да жрет. И художник-то из самого, как… из меня паровоз. Тогда как ребята есть в части — ого как рисуют! Я и раньше подшучивал над ним не очень чтоб нежно, а вчера выпала оказия: прямо при бате и высказал все, что думал о нем, замполиту. Комбат поддержал меня. В караульный взвод, слышь, переводят того клопа… Пусть послужит, узнает, почем фунт лиха. Может, хоть что-нибудь да поймет.

И не мое вроде бы дело, незачем соваться, но сколько можно жить сторонкой?! Чудится мне — смогу дальше и вправду по правде. Секрет этого я, кажется, постиг. Главное — в любом деле разобраться: что справедливо вообще, приемлемо душе, а что нет. А на такое обижаются только круглые дураки, знаться с которыми и жалеть которых — невеликая честь.

Вот какая пошла у меня переоценка ценностей, Люсенька. Во всем. И твое письмо я теперь понимаю совсем по-другому. Оно не о том, кто из нас и наших родных какой, а о том, что жить нам надо… чище, что ли, выше и глубже. И строже… Еще пару дней назад я ходил и думал: какие же мы жестокие бываем друг к другу! Разве можно было — и надо ли было! — писать так прямо, грубо даже — мне о моей матери? Писать, зная наверняка, что это очень заденет меня? (Очень больно задело, Люсенька. Пусть я и плохой для нее был сын, а все равно…) Но надо, видимо, надо, нечего все время усыплять друг друга.