Виталий Захаров - Раскаты

Пора бы кончить на сегодня, голова что-то побаливает, тесно как-то. Но нельзя мне сегодня кончать на этом. Наконец-то я тоже созрел для письма по-настоящему взрослого. Принимай его, как хочешь, и решай после, как сможешь. Носить в себе то, что давно должен был сказать, я не могу больше. Ты права: жить с этим невозможно, нельзя. Только «груз»-то у меня куда тяжелее, чем был твой.

В общем…

Нет, постой, подожди чуток, дух переведу…»

Василий выпрямился, посидел, тупо следя, как по черной глади окна протекают, исчезая и появляясь вновь, потные узоры, и потянулся к пачке сигарет. Она оказалась пустой, Василий хотел было выйти из ленинской комнаты и стрельнуть курева у дневального — сейчас, кажется, у тумбочки стоит Толька Соколов из второй роты, куряк запасливый, — но удержал себя догадкой: не крути, выйдешь сейчас, не напишешь опять, то завтра снова отыщешь десяток причин и снова будешь мотаться, как чучело, маяться. Он взял ручку и с неожиданным равнодушием в несколько предложений уместил то, над чел начал думать уже с того вечера, когда первый раз пришел на Люсино крыльцо. Насчет своей «недевственности», может быть, получилось довольно банально и лобовито, а насчет того, что он держал ее, как делают многие парни, в НЗ («неприкосновенном запасе») — даже грубовато, но напало вдруг на Василия тупое безразличие ко всему, что было, есть и будет. Только о здешнем своем срыве, о Свете, он все же умолчал, справедливо, как подумалось, положив так: прежде признаний это надо решить на деле.

Оборвав где-то на полуслове, Василий согнул листы, продавил на сгибе ногтем и, сунув их в конверт, махнул адрес. Вышел в коридор и положил письмо на тумбочку дневального, откуда завтра утром заберет его Мишка Бурлаков — новый почтальон и библиотекарь, переведенный из связистов по причине с раздутием штатов на коммутаторе. Парень, в общем, ничего, тоже почему-то явно тянется к Василию, но… не Виталька… Приложил, глядя на дневального, два пальца к губам: дай закурить. Тот с готовностью вытащил сигареты, щедро вынул из пачки несколько штук. Василий кивнул ему, подмигнул и третий раз после отбоя вышел из казармы.

Зернистый туман, висевший дни и ночи подряд вторую неделю, наконец рассосался: густоросно лег на землю, льдисто скрутился на кустах. И сразу поздоровел воздух, вызвездилось небо. Слышны стали даже шаги караульного на ближнем посту, у складов, и скрип тросов на станции, у контейнерной платформы, где с раскрытым широко ртом лежал, истекая кровью, Виталька…

Василий прошел мимо туалета учебной казармы, пересек по диагонали футбольное поле и, шмыгнув за колкий вал кустов дикой розы, опытно нашарил на столбе гвоздь, на вид надежно придерживающий сетку ограждения. Повернул гвоздь, оттянул край сетки и оказался на пустыре, за которым серо проступали из темноты хаты-мазанки, такие призывно белые днем.

Прошаркав по мокрой траве через пустырь, Василий нырнул в знакомый закоулок. Пройдешь его, перейдешь улицу и прямо упрешься в дверь хаты с двумя раздельными комнатами, где живут две одинокие сестрицы. Галя еще не знает, что ее Богатырев опять томится на «губе» (полслужбы у него наверняка пройдет за решеткой). Ну, обнаглел, конечно, повар до предела. Позавчера один почесал в самоволку, да поленился пройти обратно через верный пустырь, потопал прямо через КПП. Впрочем, откуда ему знать было, что старлей Панчишный в три часа ночи будет сидеть на пропускном? Ха, веселая, поди, состоялась сцена: стучится Богатырь в дверь КПП, та распахивается, а навстречу — дежурный по части: «Здрасьте. Вы откуда?»

Открыла Света. Встала в черноте двери в белой ночной сорочке, пышная да округлая вся, словно зачата была и взошла не на плоти человеческой, а на волшебно бродких дрожжах. Полнокруглые нос, губы, щеки, пухлые телеса — и на мизинчик, видать, не сказалась на ней смерть любимого супруга.

Засветилась Света, завидев позднего гостя, и протянула белы рученьки, желая обнять его за шею. Но Василий отстранился, невольно поморщившись, и сказал отрывисто:

— Ладно. Я на минутку. Попрощаться прибежал.

Она поняла так, будто он уезжает из части.

— Да, — облегченно вздохнул Василий, спасительно тут же вспомнив, что батя недавно спрашивал его, согласен ли гвардии старший сержант Макаров остаться с ним, если ему, Донову, вдруг предложат повышение. Такие вопросы батя зря не задает, значит, сейчас Василий не обманывает, а просто упреждает события. — Так что… прощевайте. Не поминайте лихом.

Сказал и отступил поспешно на шаг — не хватало лишь бурных прощаний! Но она, кажется, уловила что-то: опустила наконец руки, зябко укутала ими подушки грудей и пожала покатыми плечами. Противность за вранье доходила уже до тошноты, и Василий сделал вид, что посматривает на часы, помотался с ноги на ногу и, буркнув: «Ну, все, я побежал…» — шагнул назад боком. Она так и осталась стоять, призрачно белея в черном проеме. «Черт, хоть дверью хлопнула бы, что ли! И что за привычка у человека — молчать, как бы с тобой ни обращались?.. Ну, ничего, переживет. И до нас, наверно, свершалась у сей хаты не одна трагедия, и после нас свершится не одна. Как говорит Богатырев: «Нисява-а, пережуем!»

На краю пустыря, в дремотном бурьяне, лежал отколыш толстенного жернова — место перекура в тревожные часы ночных вылазок. Камень был выветрен до остреньких галечных шипов и влажно холодил, но Василий уселся на него прочно, надолго. Впервые за всю, пожалуй, службу он вдруг почувствовал себя покойно и уверенно. Поняв это, он и сам весьма удивился: казалось бы, должно быть наоборот. Впрочем, со Светой как раз то, что нужно, хотя там, у хаты ее, и муторно стало невтерпеж. Но с Люсей? Выходит, беспрерывные мысли о ней, бесконечные разборы каждого ее и своего шага, обязательность писем-отчетов… — все это тоже постепенно наросло в тягость? Оказывается, опасно выставлять душу нагишом перед кем бы то ни было — она взбунтуется. Да, да. Вот именно. Легче стало не оттого, что признался ей в своей «нечистоте», а от сознания полной теперь свободы. Она, конечно, воспрезирает его, тут все кончено, но ничего — «пережуем». Зато — душа на воле. Разве не к тому стремился, разве не о том мечталось?.. Ой ли?! Поковыряйся-ка поглубже, не прячь то, что там в самом тайничке. Там что-то не то творится, не то сидит. А что там может сидеть? И не думал скрывать от себя, находило: эх, клин клином вышибают, влюбиться бы по новой, безоглядно, чисто и светло, без долгов прошлого и обязательств на будущее…

Василий сплюнул прилипший к губе окурок и с трудом поднялся с жернова: ноги отекли, колени еле разогнулись. Оглядел мглистую тишину полночи и, продрогший насквозь, ссутулившись, зашагал в часть из последней самоволки.