Виталий Захаров - Раскаты

Василий вскинулся, торопливо объяснил: полста шагов вниз по шоссейной улице, направо в первый же переулочек и до конца, пока не упретесь в двухэтажный дом из старинного красного кирпича — это и есть военкомат. Объясняя, вышел с Доновым на приступок автовокзала, посмотрел, как тот идет по заледенелому асфальту. Идет, твердо ставя ноги и нисколько не замечая плотного напора ветра, набегающего на Речное с мордовских степей — левобережья Суры. «Что такому какая-то пара ветров!» — припомнилась Василию строка из чьего-то стихотворения (западают эти строчки в голову черт знает зачем и выскакивают потом кстати и некстати, прямо зло берет) и подумалось с невольной завистью, что вообще на всем свете вряд ли есть сила, которая могла бы заставить дрогнуть батю. Откуда такая уверенность? Абсолютно убежден человек в правильности всего, что делает он, что нет на свете дела важнее, чем его. Будто он имеет какие-то особые права решительно на все и всех… А ты думаешь — не имеет? Кто тогда и имеет…

Василий вернулся в автовокзал и зябко приткнулся к теплому боку «голландки». Непонятно часто стал он в последнее время мерзнуть. Какое там часто — никак не отойдешь. Не помогают и нижнее теплое белье, оказавшееся в нежданной маминой посылке, и новые бушлат, шапка и портянки, щедро выданные старшиной к отпуску.

И виски как втиснуты в тиски… Тьфу ты, опять зашпарил стихами, нашел время, идиот.

В вагоне, что ли, просвистело? Надо было ложиться к окну ногами…

Как все ж таки холодно в этих пришоссейных «автовокзалах»! Вот была бы хохма: взять да замерзнуть вусмерть в родном райцентре…

А Хатынь вся в краснопламенном свету, по тепла там и вовсе ни капли. Да и не может его там быть и не должно… А в батиных Борках сожжены сто тридцать детей. А в новых Борках на том месте, где стоял дом Доновых, красуется каменная пятистенка колхозного зоотехника. Георгий Александрович так и не зашел к ним (зря я так о нем, и он вон дрогнул). Оказывается, сколько ни был он в Борках — ни разу не смог ступить в новый дом. В деревне Ала расстреляно и сожжено две тысячи человек, половина из них — дети… А учхоз «Красный берег»! Оттуда, из концлагеря для детей, вывезены в Германию тысячи. Для поставки крови… «ОНИ НАЧАЛИ БРАТЬ КРОВЬ У ДЕТЕЙ…» Сотни, тысячи, миллион… Одна-то смерть Виталькина не принимается, не сознается никак, а тут…

Брр-р… что за чертовский холод! Нет, точно заболеваю. Самый будет смак — проваляться в постели весь отпуск. А ведь подумывал махнуть все-таки на денек в Чебоксары, к Люсе… Будь что будет, хуже нет тянуть резину без конца, оборвется больнее. Ну и не поедешь — не помрешь. От любви в наш век никто еще не умирал. С мамой проведу отпуск, решено. И так мы ее всю жизнь обижали… А она этого не помнит. А нас вон помнит… Какие же мы часто бываем свиньи! За целый год послал ей две писульки на полстраницы… А так хочется отшвырнуть всю эту… «взрослость», стыд… и уткнуться кому-нибудь ласково, теплому в грудь и выплакать всю злость. Но — кому? Маме? Ее и саму-то жалеть да жалеть…

О-ох, как сегодня пробирает! Не верится прям, что можно отойти, отогреться от такой сквозной озяби…

За окном помутнело, неуверенно процарапали по стеклу первые твердые снежинки, зарождалась пурга. На душе у Василия тоже было нисколько не светлей, невтерпеж давила пустота, хотелось сделать что-то, куда-то пойти, побежать, а надо было сидеть здесь и ждать, ждать. Хоть подвывать начни по-волчьему пурге… Но отпускной душе его не суждено было пустовать долго, она быстро наполнилась содержанием, да таким, что он и вправду чуть не завыл. Силы нашлось только подавить голос, а вой внутри — кто его разглядит-расслышит?

Натужно провыл — видать, на развороте — и довольно пофыркал, почуяв передышку, чебоксарский автобус. Через час он пойдет обратно, надо сходить за батей — хоть до Кудейхи, полпути, доберемся, а там почапаем пешочком. Ничего, гвардии полковник, промнетесь, эт тоже полезно. У «тихих-то уголков», батюшко, свои болячки… Василий взял чемоданчик, вышел из автовокзала и, как положено вернувшемуся на родину отпускнику, невольно стал высматривать, нет ли среди прибывших кого знакомого. Пассажиры, подремывавшие в теплом салоне, еле вываливались из автобуса вслед за своими сетками, кульками, рюкзаками, полными хлеба, колбас и городских пряностей. Глаза Василия споткнулись на куцеватом старике в мохнатом рыжем малахае, фуфайке и ватных штанах. Признал Люсиного отца не сразу — Фрол Романыч страшно постарел: бородка, когда-то аккуратная и темная, отросла почти лопатой и серо поседела, и держался он не молодцевато прямо, как бывало года три назад, а заметно согнулся, плечи словно бы отекли вниз, спина подалась вверх. Сразу же вспомнив, что Фролан не очень… душевно отозвался Люсе о нем и об отце, Василий хотел было отвернуться, чтобы остаться неузнанным, но оказалось поздно. Глаз старого древодела был по-прежнему остер, он еще из автобуса признал в солдате своего соседа. И сам подошел к нему.

— Никак Василий?

— Да, он самый. Здравствуйте, Фрол Романович.

Василий решил держаться сухо, но с достоинством. Да и что оставалось больше? Но и сухость его, и достоинство сразу же были смяты, забыты, и пришло то, перед чем вся армейская и доармейская маета, вся пройденная суета не шли ни во что. Фрол Романыч помялся, неловко переступая на больших, до колен, черных чесанках, стал протирать глаза белой вязаной варежкой и несмело спросил:

— А-а… Люся-то где же?

— Люся? — не понял Василий. — В институте, наверно, в общежитии, где же ей быть?

— Так… Знач, не с тобой она… — Фрол Романыч покашлял, прикрыв рот варежкой, и сказал, глядя мимо: — Нет ее тама. Ушла она с институту… Я, знач, думал — к тебе она подалась. После мово разговора-то. Учить, вишь, надумал: как жить, кого любить. А вы нынче не любите этого…

— Как ушла?! Вы хоть разузнали как следует, спросили в деканате? Ну, учителей спросили?!

Василий стукнул чемоданчик о наледь, захлопал по карманам, выискивая сигареты. Фрол Романыч смолчал, тоже взял сигарету и еле прикурил, долго попадая дрожкими пальцами в огонек спички. И только тогда сказал:

— Я все как следоват распознал. Нет ее тама, совсем ушла… В белый свет, выходит, улетела… А ты чего ж на похороны-то не поспел, не пустили, что ли, в срок?

— На какие похороны?

Фрол Романыч сообразил, что ничего-то не знает Василий, не ведает, и попятился, не желая быть ему черным вестником. Но Василий шагнул к нему, взял за рукав словно клещами:

— На какие похороны?

Деваться стало некуда — Фролан коротко и глухо сказал, какие похороны, кто умер, когда и как.

Василий, забыв чемоданчик на шоссе, чересчур твердыми шагами отошел к забору безлюдного сегодня колхозного рынка, черпнул с наметанного под ним сугробика снег и ткнулся в него лицом.