Виталий Захаров - Раскаты

Тут у Донова ответвилась мысль на свой автобат, который фактически уже сдан зампотеху Камалетдинову. И до чего неприятно стало видеть истинное лицо человека, которого уважал или нет, но с которым работал: на другое же утро принес Кукоев заявление-желание об уходе в отставку, не поздоровался даже (впервые в жизни, вероятно, нарушил устав), а хлопнул листок на стол, повернулся и вышел. Что ж, Донов без колебаний приписал свое ходатайство, ему ясно давно: доверять Кукоеву сотни молоденьких ребят, таких нынче сложных, нельзя.

Поморщившись, Донов подавил в себе раздражение и вернулся к прежним мыслям. Вот так решила жизнь, господин Шварценберг… С вами-то у нас все ясно, но звучит в ушах квохчущий смех надзирателя Матвиенко — «кых-кых-кых!», словно расстреливает в упор, — и его частая дурацкая фраза о бедном Робине Крузо, попавшем не туда. Потому, наверно, звучит, что не удалось Донову до сих пор обнаружить его след, как он ни старался. Словно в воду канул палач…

Но вот предположим, что совершилось невероятное: я оказался прав, отец Василия и тот, Матвиенко, — одно и то же лицо. Но узнает ли его Донов? Через столько-то лет! За срок, который и его-то самого превратил в седого толстяка… И, если даже узнает, — удастся ли документально выверить превращение Матвиенко в Макарова? Надо думать, какие глубокие меры предпринял предатель для спасения своей шкуры, а теперь-то уж и вовсе позаросли следы за давностью лет. Но предполагать так предполагать: допустим — удастся и это. Тем более что живы еще два человека, Ричардас Вальдманис в Риге и Борис Егоров в Новосибирске, которые тоже с огромным удовольствием согласились бы своими руками казнить лагерного «воспитателя», как называл себя Матвиенко при хорошем настроении… Предположим, возьмет его Донов, в чем он нисколько не сомневается, и предаст народному суду. Он сделает это не колеблясь, но надо обдумать и другое. Что же тогда будет с Василием? С его матерью? Разбить вдребезги жизнь ни в чем не повинных людей? Среди ясного неба, перед лицом родных, друзей и всех знакомых вдруг оказаться сыном, женой предателя — это выдержит не каждый. Смогут ли они понять, что убийцы такого толка, как Матвиенко, просто ни в коем случае не должны дышать воздухом, которым дышат люди?! Трудное дело — классифицировать матерых убийц, но Матвиенко выпал даже из их ряда. Выпадал он даже из ряда шварценбергов, хотя и трудно представить что-либо страшнее. Мало того что был мерзким откровенным предателем, Матвиенко мучил и убивал с особым удовольствием, со смаком, с квохчущим смехом или же напевая под нос песенку… Нет, нет, нет! Ничто не удержит, ничто не остановит, если он еще до сих пор жив!

«Спокойно, комбат, спокойно, — успокаивал себя Донов. — Мы тем и сильны, что никогда не даем окончательно ослеплять себя ненавистью. Даже убирая явную мразь, надо беречь чистые всходы, появившиеся рядом с ней. Иначе какой смысл убирать грязь?»

Ну, Василия-то, положим, Донов подготовил и дополнительно: рассказы о концлагерях, которые пришлось пройти, и особенно Хатынь и родные Борки, куда они завернули по пути сюда, к Волге и Суре, сделали свое дело. Это заметно было. Ночи не спал парень после Хатыни, ворочался да вздыхал на все купе. Да и мудрено ль? Хатынь, Хатынь… Там живые встречаются с убитыми, заживо сожженными. Подходят к месту бывшего подворья и звонят: откройте, мы пришли к вам с вашей болью о вас… Разве может не заныть человеческое сердце в Хатыни, разве может там человек не сжать кулаки и не стать взрослее, сколько б ему ни было лет… Самого-то потряхивает до стона, хотя и не первый раз в Хатыни. Вот примет он дивизию — и сразу же издаст приказ: первым поощрением в каждом подразделении должна быть поездка в Хатынь. Будь он министром обороны — сделал бы так, чтобы каждый солдат за службу обязательно побывал там.

Но тем не менее поймет ли Василий все так, как надо, если… если произойдет то, что должно, по предчувствию Донова, произойти? Парень он неглупый, да ведь вон какие проблемы волнуют его пока прежде всего: «генетическая несовместимость»! Разумеется — возраст. Да только он ли один теперь живет сугубо личным, без высокого чувства времени в себе? Часто с болью замечал Донов: столько еще зла на земле, фашизм полыхает там и тут, а многие прячутся в узкий мирок личных забот, только бы не задела их чужая боль! В лучшем случае, к личному у них приплюсовываются заботы о работе, да и то в личном опять же плане. Если бы у всех, во всех постоянно трепетало чувство равнения на время, то насколько бы выше стояла сегодня жизнь!.. Ну да ничего! Такое не делается сразу. Главное — верно держит жизнь главное направление…

Был полковник Донов человеком не то чтоб необщительным, а все же довольно отдельным. Видимо, наложило свою печать командирское положение, особенно с тех пор, как стал командовать дальней самостоятельной частью: нет рядом ни по званию равных, ни по возрасту (сухарь Кукоев не в счет), так невольно отдалишься и замкнешься в себе, уйдешь в разные долгие мысли. Вот и вынес он в размышлениях одно заветное (возможно, и не ахти оригинальное, но довольно, на его взгляд, верное и утешительное). Человечество, приходило на ум не однажды, всю свою историю шло по пути разделения, и пришло оно в двадцатый век к тому, что весь разумный мир земной разделен глубокой межой. И не только большой мир расколола надвое та межа — ее бесчисленные ветви часто ложатся и между отдельными людьми: между товарищами по работе и соседями по квартирам, между отцом и сыном, парнем и девушкой… Не каждый находит силы делать решительный выбор или сделать правильный выбор, не скоро исчезнет всечеловеческая межа, но факт остается фактом: мы живем в эпоху великой меженицы. И, как ни пытайся спрятаться в личное, перед каждым рано или поздно встанет лезвие межи: или туда, брат, становись, или сюда. Иль душа твоя, ум твой и руки будут рождать в других горечь и боль, или — красивое, как цветы…

Ох, ох, ох, совсем вы постарели, полковник, посмеялся Донов внутренне. Какие начинаете думать красивости! Жизнь, разумеется, куда сложнее в мире, привыкли вы раскладывать ее по-командирски четко и рубите беспрекословно, хотя мало чего знаете толком еще, кроме своего военного дела, но, право же, видится и верится, что большинство людей заметно тянется теперь к мягкому, светлому…

Но сколько, однако, можно сидеть на этом автовокзале?

Донов повернулся к Василию. Тот сидел, приткнувшись подбородком в грудь, шапка надвинута на самые глаза, похоже — дремал.

— Знаешь что, Василий, — сказал Донов, — у меня идея. Где тут у вас военкомат? Дойду потолкую с военкомом насчет машины. Солдат, известное дело, всегда выручит солдата. А ты покарауль автобус. Появится — прибежишь, позовешь. Вдруг у меня не получится.