Валерий Пономарёв - Нежданно-негаданно [сборник]

А он идет босиком по этому лезвию, хоть ему режет до крови ноги, а он идет, терпит, даже не ойкнет, балансирует руками. И как раз на середине пути проснулся, окончательно пришел в себя. Ху, бог ты мой, еще не хватало, — и, наскоро одевшись, заспешил на стройку.

Через некоторое время, когда начались особенно жаркие работы на станции, Иван сумел одолеть смятение и жалость, обиду к Михаилу и снова костил его за бегство, но мысли эти, лезущие к нему, отгонял: мешают только нормально работать, ярость унимал, ни к чему она, спокойствие и рассудок нужны, и Иван снова намеревался запереть чувства: должны работать только мысли, четко и ясно, — так он окончательно порешил и крепился изо всех сил.

Не знал в то время Иван, да и Михаил не любил жаловаться, но когда Михаил показался врачам, то те немедленно и приказали уехать, так как началась опасная болезнь с легкими, и климат немедленно надо было менять.

Надобно раскрыть и Урусова, который считал, что нечего ему соваться и брать что-то на себя, когда рядом Спирин, который больше его знает, опытней и пробойней, да зачем же своим вмешательством портить дело. Где посильно и чувствовал, что справится сам, — он и не обращался к Спирину, а делал как мог.

Спирин не хотел этого заметить в Урусове, желал видеть его таким же, как и он, Спирин.

Но ошибался Спирин, что ему удастся выстоять таким «бесчувственным», рациональным. Не мог он предвидеть будущего, которое предвидеть, наверное, очень трудно, а порой невозможно.

Известию о смерти отца он не поверил: враки. Хотя шуму в городе по поводу случившегося было больше чем достаточно. Он позвонил в экспедицию нефтеразведчиков и убедился, что слухи верные. Спирин сел в машину и помчался на аэродром. Через час он уже был на месте и был удивлен и ошарашен случившимся. Тут и узнал все подробно.

Отец ходил в тайгу прибирать капканы, смазать их до следующего сезона, убрать от дождей, сырости.

Весна уже отшумела, и в тайге проклевывались почки, лес был словно вымыт и вычищен. Дышалось свежо, свободно, но только не Спирину.

Он стоял как очумелый, мыслей никаких не было, чувства словно онемели, и слушал, а порой и не слышал, что говорил буровой мастер, но главное, а именно что касалось отца, улавливал.

Отец всегда зимой заходил по пути на буровую обогреться, обмолвиться словом со старым мастером Булычевым: долго ли еще бурить станут, глубоко ли сверлят землю, сколько остается до середины и до расплавленной массы — «смолы», как называл отец, и тревожился, как бы не выпустить ее на волю и не залить все живое. Так и теперь он решил заглянуть к Булычеву, посудачить.

А перед этим, как подходил отец, под буровой словно что хрястнуло, осело, вздохнуло надсадно, и заходила земля, как жидкий холодец «трасунец». Сначала думали, пройдет, но дрожание усилилось, буровая зашаталась и начала крениться, оседать книзу, и словно снова кто дохнул сильно с придыхом и осело все кругом. Люди бросились врассыпную, не выдержал и Булычев, бросился от вагончика, где жили, когда понял, что дело неладно не бывало ничего похожего никогда.

А Сидор Трофимович подходил с другой стороны, усталый сильно: все капканы прибрал, притомился, и казалось ему, что надо же было так устать, что в глазах рябит и буровая ходуном ходит. Поспешил быстрей: надо отдохнуть у Булычева, полежать, соснуть, негодно так.

И только подошел к буровой, как все это место осело, и буровая рухнула вниз, в бездну, обвал увлек за собой и пристройки и старика.

И странно Спирину, что нашло на него какое-то отупение или омертвение: ни мыслей, ни чувств — пустота. И длилось это долго, пока не похоронили отца. Только ясно стоял в голове наказ старика, когда был у него в последний раз: «Худо себя, Ванюха, чувствую. Ежели, не ровен час, случится че, рядом с матерью, старухой моей, положите, такой обет был».

Тут же стал перед глазами и Афоня, по прозвищу «Говори да не заговаривайся», который отстоял кладбище, где лежала мать и другие жители села.

Афоню Спирин знал хорошо, жил от них через десяток домов. Крепкий был мужик, один из лучших охотников — промысловиков.

А когда нахлынули нефтедобытчики, понаехало народу, — стали строить новые дома, и дом Афони очутился на том месте, где решили построить какую-то казенную контору. Афоне обещали благоустроенную квартиру.

— А где я пять собак держать стану? — сопротивлялся Афоня, не согласный я.

— Собаки — причина не уважительная, — сказало ему начальство городское.

Но перевернуть Афонину жизнь, в которую он годами втягивался, которую унаследовал от деда и отца и которую, видимо, любил, — оказалось не просто.

Когда казенные люди особенно навязчиво полезли к нему, он выдворил их из дома да еще из ружья выстрелил вверх, попугать.

На Афоню составили протокол и за хулиганство забрали. В его отсутствие имущество было описано, прибрано, а ему после предложили ордер квартирный.

Когда Афоня увидел на месте своего дома строительство нового кирпичного и получил документы на описанное и сохраненное имущество и ордер, пошел к тому начальнику и посадил его «корчагой» (поднял и ударил задницей о пол), начальник захредел, а на Афоню завели уголовное дело в связи с содеянным.

Только Афоня попал не в заключение, а в больницу: стряслось что-то с ним, и он начал нести всякую несуразицу. Потом его выпустили, дали справку, назначили пенсию, ружье ему, как человеку с «психическими отклонениями» держать по закону уже не разрешалось. Афоня купил домишко на окраине и стал промышлять капканами. Ему грозились, что снимут пенсию, но боялись: теперь с него «взятки гладки». Он со справкой ходит по улицам и мелет, что на ум взбредет.

А когда на каком-то празднике какой-то начальник держал речь, Афоня подошел к трибуне, сказал громко: «Ты говори, да не заговаривайся», и с тех пор прозвище это пристало к Афоне накрепко, а он «Ты говори, да не заговаривайся» долдонил часто, где попало, к месту и не к месту и хохотал придурковато.

И вот когда сельское кладбище в сосновом лесочке оказалось в центре нового города, решили, что как-то неприлично это, наметили кладбище ликвидировать, а тут сделать городской парк.

А на кладбище у Афони, как и у других жителей села, все родные похоронены. И вот донеслось до Афони, что кресты спиливают, он с подпорой в руках мигом очутился тут и начал «крестить» «бригаду по ликвидации кладбища», те хотели изловчиться, поймать Афоню, связать, но когда он чуть не замертво уложил одного, все разбежались, а Афоня три дня дежурил на кладбище — кричал дико и кидался, когда подходила милиция. Решили это дело оставить.

…Когда похоронили отца, все разошлись с кладбища, и сумерки ползли на город от леса, из низин и логов, а Спирин все не мог уйти — и вот тут-то ему вспомнился Афоня и показался каким-то близким.