Валерий Пономарёв - Нежданно-негаданно [сборник]

Совсем уже стемнело. В небе, ярко горя, искрясь, пламенея, неслось к земле что-то огненное, вероятно метеорит, или еще что, кто знает… Куда он упадет? — Почему-то подумалось Спирину, но, не долетев до земли совсем немного, сгорел напрочь, и как бы озарило этой искрой Спирина, отупение начало уходить, и он уже унять себя не мог, думалось много, разное: «А может, это недолетевший корабль другой совсем галактики, где люди больше нас знают и умеют? Мало, еще совсем мало мы ведаем не только о вселенной, но и родную матушку-землю хорошо-то не знаем».

И взбудораженные не в меру чувства, мысли начали изводить его. Недавно было пела душа — осилил трудное дело, гордился, а теперь эту душу печет и жалит: отца-то уже нет. Как же так? Такое противоположное может разве враз навалиться на человека? И как ему совладать со всем этим? А может, и его, Спирина, доля вины есть в смерти-то отца? Читал отцу «лекции» научные… А что он, Спирин, о вселенной знает в точности? И вообще, кто все точно знает? Может, был бы посуевернее старик, увидел шатающуюся буровую, так воротился? Может, он в этот момент убеждения Ивана, сына своего, помнил, верил в них, в эти убеждения? Разве думал Иван, что такое случится, думал ли об этом сам отец, а вот думал не думал, а чувствовал что-то, недаром завет дал и наказал выполнить. Может, и мудрее его отец-то был. Только вот теперь об этом думалось тяжко и жгуче.

Отец-то хоть многое чувствовал, а он, Иван, даже и этого не может: разве мог раньше себе представить, что сдаст Мишка и катанет обратно? Ну заболел если, с этим он согласен, да ляг в больницу, восстановись и снова за дело, — так нет, на уход. «Не могу, сдал». Никому, наверное, не известно вперед, — думал мысленно Иван. «А Библия?» Он ее не читал, и нечего о ней ломать голову. А жаль, что не читал. Надо было спросить у отца, где он брал именно такую, где все предсказано. «Много спеси у нас, вот что!» — заключил Иван. И тут же вспомнилось ему, как однажды стоял и любовался зодчеством в Троице-Сергиевой лавре, слушал мужской хор, а к нему подскочила какая-то тетка и спросила, озираясь по сторонам:

— Извините меня, скажите, пожалуйста, вы какой секты?

— Почему вы решили так?

— Вы поклонились, а не креститесь. Может, мы одной…

Он, Иван, действительно поклонился тогда русскому храму, обычаю.

— Я атеист, — ответил он, и тетка удалилась.

Раньше, когда молодой был, за три версты церковь обходил: дикость была. Так и тут, прочел бы эту книгу, ничего зазорного бы не было.

Иван отогнал это нахлынувшее, но мысли и чувства тревожили: радость о станции мешалась со скорбью об отце, с обидой и укором на брата, и разволновавшихся чувств и мыслей-дум уже не унять: это все хорошо: приходящее новое, цивилизация, прогресс, но как бы это новое, не зря об этом столько думал отец, не изуродовало милое, простое, порой вечное — старое…

«А я, — с грустью подумал Иван, не заступился ни за что. Мне, видите ли, некогда, я приехал строить станцию. Пусть заступаются те, кому положено: рыбнадзор, охотинспекция и так далее…» Каким же маленьким, узким и мелким он казался сам себе.

И мир, и Вселенная виделись Спирину огромными, непонятными, и ему непосильно было проникнуть в эти пока еще тайны, и думалось: кто же все-таки он?.. а станция?.. — песчинки в этом необъятном пространстве. Чего станция?!

Спирин очнулся от мыслей и дум. Было уже далеко за полночь, в окна били разноцветными радугами огни строящейся станции, вспышки электросварок, в раскрытое окно тянули теплые воздушные струи, пришедшие откуда-то с юга России.

Он, усталый и отяжелевший, вышел к машине, и опять мелькнуло: «А станцию мы построили, и даже легко».

Ольга не могла встать с койки, чтобы пройти в другую комнату, вызвать по телефону врача: видно, не на шутку простудилась, зачем надо было пить такую ледяную воду, неужели стерпеть нельзя? Вот и получай, знай наперед, во что это обходится.

Ей шибко не хотелось лежать. На днях она случайно услышала от мастера химподсочки Ефрема о плутовствах на одном из участков, — у лесорубов и так полно грехов, да на вот еще довесок тебе, новенький лесничий Ольга Степановна!

Тревожило и другое. Ефрем назвал вздымщика-мошенника Ильей Белоусовым, — екнуло у Ольги сердце: неужели тот Илья?

Ольга старалась побороть болезнь и душой рвалась скорей на вздымку: ей необходимо увидеть, убедиться. А тут на тебе. Хворь…

Едва она поднималась, опускала на пол ноги, пробовала встать, как ей начинало казаться: силы совсем уходят, и их, пожалуй, не останется даже столько, чтобы перевернуться на другой бок, когда опять затечет от неподвижности плечо.

Ольга снова падала на подушку и чувствовала, как жар сковывает ее, тело становится окаменелым, и тут ей делалось горько: уже далеко за сорок, а некому даже в больницу сходить, воды стакан принести; слезинка выкатилась без спросу, сорвалась с ресницы, Ольга слизнула соленое с губ, уткнулась в подушку.

А что одна — сама виновата: из-за строптивости девичьей, горячности, да и неопытности приняла близко к сердцу обиду, нанесенную Ильей, а какую помощь оказала тогда она ему? Никакой! Только, может быть, хуже сделала, усугубила все: хлопнула дверью перед носом, катись, живи, как хочешь, я свое высказала. Утешала себя: еще найдется не такой Илья, получше.

И вот теперь ей не терпелось узнать: тот ли Илья? Беспокоилась: отпустит ли болезнь? Если он действительно таким и остался, как в последний раз видела, то, понятно, легко пошел с Ефремом на сделку, тогда и сожалеть и печалиться о прошлом нечего: уж, видно, не суждено по-иному.

Ольга подхлестывала себя встречей, ей уже казалось: наберется она сил, позвонит, придет врач, поставит укол, станет спадать температура, и здоровье пойдет на поправку.

Но где-то в полночь сделалось еще тяжелее, от каждого движения худшало, она замирала на спине, вслушивалась в себя, было тревожно, страшновато.

Веки слипались, и Ольга боялась: вдруг не проснется. А потом она чуяла где-то далеко и глубоко свое желание: лишь бы не задремать. После брела через какую-то широкую реку, вода светлая, рыба стоит на месте и не уходит, не боится. А Илья на том берегу ловит ее руками, накидал уже полное ведро и машет Ольге рукой: иди, иди скорей, не тот уж я, то было все придумано. Мы будем всегда вместе, как раньше. Ольга встрепенулась, пришла в себя, пот холодный почувствовала, неловко, нехорошо стало, и все казалось отдаленным, зыбким, неясным; она уже не могла разобрать, то ли во сне видела, то ли пригрезилось ей, то ли было когда-то, да она забыла. Потом она окончательно пришла в себя, положила руку на грудь, а сердца не слышала, почему-то подумалось: вот она грань между тем, когда живешь и нет тебя, и она на самой середине грани, жутко сделалось; что же круто больно навалилось?