Валерий Пономарёв - Нежданно-негаданно [сборник]

Тут уж было не до учения, школу оставила без переживаний, многие бросали, почтальонкой пошла по необходимости: все-таки копейка на хлеб-соль. Когда разносила похоронки, то, казалось, как будто тут и доля ее вины есть, что она принесла печаль. Было тяжело, но деваться было некуда.

Только вечерами и забывалась малость от дневных тревог, когда пропадала на берегу, старалась наловить на ушицу рыбки; крапивы возле огородов и заборов уже было не сыскать, вся прибрана. Ольга, как и все на селе, с нетерпением ждала, когда поспеет в огороде, все-таки полегче станет. Да и река помогала Ольге, бывали даже здесь и просветленные дни, близкие к радости. А та августовская ночь, которая помогла им выжить, стоит перед глазами особенно зримо. Радости всегда доставались трудно, поэтому всплывали, когда шибко грустилось или вот, как сейчас, хворалось, и увидя их, эти трудные радости, — становилось легче, свободнее. Как будто кто-то нашептывал, что это, теперешнее, по сравнению с тем, пережитым.

Ночь тогда стояла светлая, приятно-морозная, звонкая. Ольга особенно любила, да и теперь любит, августовские ночи. Овода уже почти нет. Воздух становится свежее и как-то просторнее в нем делается. Кажется, ударь о что-то железное, чугунное — и металлический ломкий звук покатится далеко-далеко, и будет нестись в воздухе, пока стоит ночь и плывет по небу луна, разливающая свет далеко окрест, по всей речной долине и дальше по всей земле.

Ольга выгребла на стрежень реки на лодчонке своей, выметала сетешку сплавную, думала: вдруг нельмушка или моксунишко попадутся, да хоть и щука — у ребятишек шеи, как колья, на чем только головы держатся. Да еще цинга проклятая привязалась. А с хорошей рыбы хоть маленько отутовеют. Сетешку перед этим три дня латала. Может, и повезет. Укачало тогда в лодке: набегалась с почтальоньей сумкой за день — задремала. Увидела, будто отец манит рукой из глубины, смеется. Очнулась сразу: ой, батюшки, к чему это, неуж еще беда какая, зазнобило даже. А лодку поднесло уж к концу плава. Скорей вытянуть сеть, да домой, грезиться начало, хорошего не жди. Все ли ладно с ребятишками? Дотянула сеть до середины, нейдет дальше: попало, видно, бревно какое или утопленник. Недаром сон дурной приснился. Уперлась ногами в борт лодки и напряглась изо всех силеночек, подтянула сеть к корме — ба-тю-у-шки: осетр чуть не в длину лодки, всю сеть искрутил, хоть бы не отпустить — тут уж они заживу-ут! Схватила железный крюк, каким отец крупных щук вытаскивал, зацепила около жабр рыбину и к лодке потянула. Но осетр плеснул хвостом и пошел, крюк из рук выскальзывает, ручонки трещат, кажется вытягиваются. Она уже держит одной рукой, другой за борт вцепилась. Кажется, ногти в доски впились, но стало непосильно, перегнуло ее через борт, воду ртом хлебает, а осетра тащит, попуститься неохота: на всю зиму ребятишки обеспечены рыбой будут, да еще какой. Выживут уж тогда, точно. Она и менять на хлеб станет, и на крупу, и на сахар. За осетрину никто не пожалеет. Потянула к себе, да разогнулись пальцы — не хватило силенок — выскользнул крюк, села на дно лодки и заплакала. Тут же спохватилась: этим делу не поможешь, опять потянула сеть. Видно, бог пожалел, запутался сильно осетр. Подобралась за сеть и снова вцепилась в крюк. Крюк-то с зазубриной, как у рыболовного крючка, только побольше: не должен сорваться.

Долго возилась, из сил выбилась. На уме одно: одолеть. Да и осетр заморился, видно, пообмяк нравом. А лодку уж на мель, на песок далеко за селом вынесло и остановило. Наклонилась Ольга через борт, собрала последнюю силенку, накренила набок лодку, да и завалила в нее рыбину. А воды пол-лодки, вычерпывает и опять ревет, от радости теперь. Ей уж виделась сытой вся ее ребятня, и цинга отступила, и дышать свободнее стало.

Ночь была тихая, светлая, луна отражалась в Оби. Ольге воображалось, что и войны уже нет, кончилась, отец домой вернулся, хлопает ее по спине, обнимает, говорит ласково: вытянула воронят, не дала из гнезда выпасть, ни один не погинул, выжили. И плачет, и она плачет, а ребятишки, получив каждый конфет, хохочут, смеются, им и горя мало. После она приходила в себя, заматывала платком лопнувшие пузыри и содранную кожу на ладонях, крепилась, снова гребла.

Уж солнышко выглянуло бочком из-за леса, луна померкла, выпал первый иней, покрыл сеть, спину осетра и Ольгины плечи, волосы, а она только подогнала лодку к причалу. Однорукий сосед Никита погодился на берегу, помог разделать осетра и перетаскать домой, все качал головой и говорил: «Ну-у, девка-а! Ну-у!»

Тогда они обманули зиму, еще на лето осталось солонины. А как следующую зимушку выжили? Сама чуть не погибла. Вспоминать жутко, а толкается в память неотступно. Спасла она тогда все-таки ребятишек опять. Теперь бы разве решилась одна? Не смогла бы, хоть и взрослая, всю жизнь в лесу. А тогда… соплюха такая! Что и говорить: жизнь другая была, иной раз приходилось брать ей ношу, что мужику теперь непосильно. А выжили потому, видно, что всю трудность жизни с детства видели, вникать в нее приходилось. Отца за все благодарить надо: запомнила она олений переход, когда ходила по лесам с отцом, надела широкие лыжи, ружье взяла, проверила пулевые патроны, покатила. Хоть и знала, что за оленями всегда идут волки, ожидая наживы, но голод не тетка, орава ее не выдюжит, если мяса не будет. Рыба этой осенью не ловилась. Несколько раз ходила, не было оленей. Иззнобилась вся, ноябрь холодным был. Пошла все-таки снова, засела в кустах, опять полдня прождала, хотела уходить, терпенья больше нет от холода. Вдруг услышала шум, треск, притихла, дышать громко не смела. Вскоре вышагнул на поляну вожак, тихонько так, не слышно, словно выплыл из-за кустов, остановился. Половина тела еще в зарослях, ноздри раздуваются, все тело вздрагивает, а рога на голове — как лес. Ольга будто влипла в куст, не шелохнется, про стужу забыла. Она знала: подай этот олень звук — стада как не бывало, но ветер тянул от оленей, и подозрений никаких они не чуяли.

В другое время у нее бы рука не поднялась стрелять этого оленя, никогда она после их не бивала. Ее и теперь еще коробит та злосчастная и жестокая охота. Как изваяние, стоял вожак. Любуйся только. Но она вспомнила ораву свою голодную, и боязнь, что уйдут олени, поторопила ее. Ольга целилась долго, только бы не промахнуться. Чувствовала, дрожит все внутри то ли от холода, то ли от волнения, и руки ходуном ходят. После выстрела олень бросился бежать, а на Ольгу злоба на себя нашла: пожалела! Теперь корми своей жалостью ребятишек. Она поплелась к дороге и увидела, что олень упал. «Видно, бог пожалел». Сложила, сколько могла, на лыжи и поволокла к селу. Тут уж никакого холода не ощущала. Потом глаза заливало. А в сумерках недалеко от селения увидела, как замелькали сзади зеленые огоньки — волки! «Сожрали, видно, оставшееся мясо и догоняют по кровавым следам». А около деревни бабы встретили, услышали пальбу. Ольга села на снег и идти не может: отказали ноги, поняла близко, остро: что бы с ней могло стать. Отошла… Они осилили, пережили вторую зиму.