Николай Кузьмин - Соседи

— Так весь курс же! — сказал Степан Ильич, принимая от хозяйки дымящуюся тарелку.

— Вообще-то да… Но что стоило сделать эти сборы за счет учебного времени? А то лето, каникулы, все отдыхают, а им, бедняжкам…

«Женщина», — подумал Степан Ильич. У них в семье было примерно то же самое, когда речь заходила о будущей профессии Бориса. Сам Степан Ильич был бы доволен, если бы сын стал кадровым военным. Есть, знаете ли, в мире такая древняя почетная профессия — защита Родины. Но Борису он ничего не навязывал — пусть выбирает сам. Матери же, как всякой женщине, хотелось чего-нибудь более домашнего, чтобы сын был поближе к ней…

Степан Ильич, как старый солдат, дружелюбно взглянул на будущего новобранца.

— Дело нужное. Да и сборы-то: на месяц! Это не царская служба на двадцать лет.

Ответить ему не успели: мимо двери по коридору кто-то прошел, громко шаркая по полу какой-то грубой обувью, затем в той стороне, где помещалась ванная, раздался требовательный стук и раздраженный голос рявкнул:

— Надо и о других подумать! Фон-барон!

Зная обо всех жильцах квартиры, Степан Ильич угадал: Покатилов. Остальные за столом не обратили на коридорное происшествие никакого внимания.

— На кого это он? — спросил Степан Ильич, погружая ложку в суп.

— Старый Ромео наводит марафет! — хмыкнул Никита, переворачивая страницу.

Прыснула Машенька, смутилась, зажала себе рот.

— У нас сосед, — краснея, сообщила она Степану Ильичу, — такой балдежный старичок. Милый, вежливый, но балдежный. Вы представляете, он каждый вечер наряжается и отправляется… куда бы вы думали? Ну вот куда, куда?.. Ни за что не угадаете! На танцы! Да, да! Каждый божий день!

Все-таки она похожа на мать! Особенно сейчас, когда краска смущения быстро залила ее юное лицо.

Никита, приготовясь брать тарелку, сделал ногтем отметку на странице.

— В понедельник у них танцев нет, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — В понедельник у них банный день. Смывают трудовой пот.

Гость за столом немного стеснял Никиту, и Степан Ильич это видел. В то же время он чувствовал, что молодому человеку хочется поговорить, а не сидеть букой, и он помог ему в этом, с интересом принявшись расспрашивать о причудах одинокого жильца. А причуды в самом деле были странноваты: танцы. Ну, домино бы. Ну, шахматы. На худой конец, страстишка к картам. Но танцы!..

Разговор за столом сразу принял общий и живой характер. Машенька и Никита рассказывали наперебой. С «гвардии интендантом», как называл Митасова Никита, они одинаково дружили и всеми силами старались защитить его от Покатилова. А грубияну Покатилову доставляло какое-то особенное удовольствие донимать тихого жильца тем, что тот, видите ли, тоже не выказал в свое время боевой отваги и, пока другие воевали, отсиживался в тыловых частях.

— А в День Победы, — фыркнул Никита, — я думал, старику будет совсем каюк. Вы знаете, на Покатилова, как тряпка на быка, действует каждый орден, каждая медаль. А у Митасова как раз медалька есть, — кажется, за победу над Германией.

— И еще значок какой-то, — вставила Машенька.

— Это гвардейский, — кивнул Никита. — Так Покатилов, когда его увидел, аж затрясся. «Ты, заорал, гвардеец! Тыловая крыса! Симулянт! Ты, говорит, здесь окопался, сало жрал!» И пошел и пошел! Выражений, как вы понимаете, не выбирал. Так старик тут же разделся, лег и три дня не поднимался.

— Какие три, какие три? — вскричала Машенька, сгорая от нетерпения продолжить. — А четыре не хочешь?

— Ну, это уже детали, — отмахнулся Никита. — Это не главное.

— Нет, главное! — уперлась Машенька. — Как же не главное? Ради бога, — обратилась она к Степану Ильичу, — скажите ему, что все дело как раз в деталях. Да, в них! Без деталей неинтересно.

Оттопырив губы, Никита не сразу нашелся что сказать.

— Да с какой стати ты взяла, что я не признаю детали?

— Не признаешь, не признаешь! — настойчиво твердила Машенька. — Не первый раз!

— Дети, дети… — сделала замечание Наталья Сергеевна и потаенно переглянулась с гостем: дескать, ну, видите, какие они у меня?

Степан Ильич наблюдал, слушал и посмеивался. «Так все и есть, как она рассказывала на теплоходе».

— Никита, милый, — взмолилась Машенька, — ты совсем не так рассказываешь… Ну совсем же, совсем не так! Мама, подтверди!

— Да почему не так? — снова обиделся Никита.

— Стой. Помолчи. Дай я доскажу… Ну дай же мне хоть слово-то сказать! — Кажется, она была готова заплакать, и Никита уступил. — Значит, так. Я бы на его месте, наверное, тоже заболела. Вы бы только слышали!.. И вот я захожу к нему, а он как посмотрит на меня да как заплачет! Правда, правда! Мне даже самой плакать захотелось.

— Маш, — ввернул Никита, — ну кому это интересно?

— Постой… И вот стала я его кормить, даю ему с ложечки, а он взял меня за руку и смотрит, смотрит. «Знаете, говорит, что самое страшное? Самое страшное, что этот подлец совершенно прав». Вы представляете? И опять он в слезы и говорит, говорит. И руку мою не отпускает. «Я, говорит, действительно так виноват, так перед всеми виноват! Мальчишки, говорит, сбегали на войну, а я? Действительно окопался, действительно сало жрал…» Что-то еще он говорил, всего я не запомнила.

— Словом, вы его простили? — спросил с улыбкой Степан Ильич.

— Но ведь кому-то надо было и интендантом быть! Правда? Да и не убил же он никого… А человек так мучается!

Ее наивный откровенный взгляд, кажется, хотел проникнуть в мысли, в душу седого сдержанного подполковника. Степана Ильича забавляла эта пытливая настойчивость, он с легким сердцем рассмеялся и заключил:

— Ладно, пусть живет.

Он видел, что дружное семейное застолье греет сердце и самой Натальи Сергеевны. Слушая молодых, поддерживая задорный, перемежаемый смехом разговор, он вдруг вспомнил теплоходных стариков, «забойщиков» в домино, и в эти минуты душевной полноты и щедрости взглянул на их вызывающее поведение именно со своей сегодняшней высоты. Ему показалось, что он увидел в глубине их нездоровых склеротических глаз горькую и безысходную тоску людей, которым ничего больше в жизни не осталось, кроме одинокого, холодного умирания. Скорей всего, они и домино свое тоже ненавидели, но оно давало им возможность держаться вместе, избегать опостылевшего одиночества, — недаром они пристраивались «забивать» обязательно там, где побольше народу… В эту минуту Степан Ильич понял их, простил и пожалел. Не они виноваты, старость виновата.

— А теперь, — весело проговорил Никита, заполняя паузу, — наш дорогой Митасов — шутки в сторону! — жених областного значения.

— Вот тут я его не понимаю! — призналась Машенька и развела руками. — В таком возрасте — и танцы! Никого из них не понимаю.