Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Это ж, поверьте, что сотворил сегодня мой малый! Закинул мячик в колодец! Я целое утро потратил, пока достал.

— У кого дети, у того и хлопоты, — сочувствовал кто-нибудь с похвалой и удивлением, что бывший музыкант с такой охотой заговорил с ним. Раньше он мог пройти мимо и даже «день добрый» не сказать громко и отчетливо: пыхнет своей «кадилкой» и зашагает дальше, понуро глядя себе под ноги.

— Ага, хлопоты, — соглашался Богдан. — Теперь, конечно, хлопоты!

Позднее он выменял у Шмуила свисток. И свистел Пантя всюду почти беспрерывно. Играть в хате на скрипке отцу запрещалось, а свистеть сыну можно было хоть до оглушения. Такую «музыку» охотно выдерживала Бычиха, слушал с тихой ухмылкой и Богдан. Только Вулька порой затыкала уши и готова была вырвать эту свистульку из рук Панти и закинуть ее куда-нибудь. Но пусть бы она попробовала сделать это! Богдан никогда плохого слова не сказал ей и вообще очень мало разговаривал. А тут, видать, снял бы ремень. И мать не смогла бы спасти ее от наказания.

Пока Пантя по своей детской хилости держался больше хаты и своего двора, отец все свободное время был возле него.

Потом стал брать мальчика с собой: если куда шел, то нес на плечах, если ехал, то вез на возу. Даже когда возил навоз, не расставался с сыном. Пока накладывал воз, Пантя чем-нибудь занимался рядом, и всегда не тем, чем нужно. Отец каждую минуту делал ему замечания:

— Не трогай коня за хвост — лягнет… Не суй палец в коломазь!.. Не лезь под колеса! А то конь стронет с места воз, придавит.

Мальчишка не слушал, что ему говорил отец, но Богдана это не обижало. Наложив воз с верхом, он вскидывал на самую макушку немного соломы и сажал на нее Пантю.

— Держись! — наказывал мальчику. — Не болтай ногами, а то упадешь под колеса или коню под ноги! — Сам же шел рядом и придерживал сына за подшитый сыромятной кожей лапоть.

И все же Пантя однажды свалился с воза. К счастью, под колеса не попал и не сильно ушибся, так как проезжали Большую гору, а там глубокий и мягкий песок.

Богдан перепугался, остановил коня, подхватил мальчика на руки и, когда увидел, что тот не плачет, с горечью и радостью сказал:

— Почему ты никогда не посидишь, не постоишь спокойно? Всегда только и гляди за тобой, только и гляди!..

Однако уследить за Пантей было нелегко. Чем больше мальчик подрастал, тем все более становился непоседливым и шаловливым. Появились товарищи, хоть и не одногодки, ровесники (это были прежде всего Квасовы младшие), и Пантю уже нельзя было удержать ни возле двора, ни возле себя. Ничего ему так не нравилось, как ездить на куче навоза. А теперь и это не манило. Чужой двор, чужие сени, а еще позднее — чужие чердаки были дороже всего ему. И Квасовы малыши уже не всегда забавлялись сырой картошкой: Пантя научил их лазить под амбар и выпугивать оттуда кур. Там же озорники и прятались, если иногда приходила на Квасов двор Бычиха и звала:

— Пантя, Пантечка, где ты?

— Молчите! — говорил тот своим дружкам. — Пускай поищет!

Через некоторое время малый Бычок, как начали его звать соседи, знал все Квасовы закутки в сенях, в погребе, а потом и на чердаках. Домой его чаще всего приводили силой — сам не шел. А в хате отец шершавой ладонью, как старой, изъеденной щеткой, чистил его штанишки с прорешкой сзади, промывал запыленные глаза и уши, мазутный нос.

— Чем только не пахнет от тебя? — удивлялся, но без злости, Богдан. — Аж нос забивает!

— Злодеями! — подсказывала Бычиха. — От своей хаты отбился из-за этих злодеев!

— Дети не злодеи, — решительно возражал Богдан. — И отец их не был злодеем.

Один раз Пантя пришел домой сам и похвалился матери:

— А я в Аркадя как запустил яйчом, так весь рот заляпал и нос!

— Яйцом? — переспросила мать.

— М-гу, — мальчик довольно кивнул головой.

— А зачем же яйцом швыряться? — удивленно упрекнула мать. — Картошкой, и то нельзя. Где ж ты его взял, яичко?

— Под амбаром. Там куры несутся.

— Так, может, это и не Квасовы куры? — встревожилась Бычиха. — Может, это даже наши, потому что не все несутся дома. Ты б, сынок, принес это яичко домой, я бы тебе испекла его или сварила на завтрак. А там, у Квасов, все не свое, а краденое. Куры — тоже. У них батька был злодей, и его люди убили колами.

— А что такое злодей? — спросил Пантя.

— Это такой человек, который делает людям разное зло. А это — не зло, если принести яичко домой.

Через некоторое время Пантя посгонял с гнезд всех Квасовых кур и яйца в карманах принес домой. Наутро Бычиха изжарила яичницу на большой сковороде. Богдан удивленно посмотрел на хозяйку (даже в праздники она не пекла такой яичницы), однако сел за стол и со смаком поел.

Яйца младший Бычок носил домой часто. У Квасихи кур было много, паслись, кормились они где попало и как попало, так как хозяйка, оставшись одна с тремя мальчиками, не в силах была за всем усмотреть, со всем справиться и уладиться. Потому и неслись куры где попало, иногда даже на огороде, о чем хозяйка и сама не знала.

Яичница на столе у Бычихи стала появляться часто, но об этом мало кто из посторонних знал, а если и знал, то не обращал внимания — у нее были и свои куры. А вот когда еще через некоторое время Вулька вдруг нарядилась в новое магазинное платье, тут уже заговорили. На какие деньги могла Бычиха купить такое платье? До этого времени и сама она всю жизнь ходила в домотканом, и дочка ничего не имела, кроме юбки в «елочку» да свитки из валеного сукна.

Богдана тоже это удивило. Он, может, и спросил бы, откуда появились деньги на Вулькины наряды, если б хозяйка не купила ботинки и Панте. Пока было тепло, мальчик не надевал их, ходил босиком, но примерял при отце, и Богдан очень радовался такой обнове. Своей жены он, в сущности, не знал, хоть и был примаком у нее вот уже несколько лет. Перед ним она никогда не раскрывала ни своей души, ни своего сундука, который стоял за перегородкой в сенцах. Дверцы перегородки всегда запирались на один замок, сундук — на другой. Ключи прятались ото всех.

«Может, у нее что и сбережено, — подумал примак и допытываться не стал. — Ну и хорошо, если так. Вулька уже девка, да и Панте не все же время ходить в лаптях и сермяжных штанах».

Через месяц, а может, и больше у Панти появилось фабричное пальтецо — такого не было у самого богатого ровесника. Радостно было глядеть отцу на своего стройного, как подпанок, сына. Что можно было представить лучшего на свете, того и хотелось Богдану и для своего ребенка: он же первенький, да, наверно, и последний.

Как-то перед этим побывал Богдан в нашем уездном городке, зашел там к знакомому стрелочнику. Не так давно этот стрелочник был тоже деревенским, жил в Арабиновке, почти по соседству с Богданом. Земли имел мало, да и ту ленился обрабатывать, потому и не пользовался уважением у землепашцев. Прозвали его «Рассол», по-видимому, за то, что даже огуречного рассола своего никогда не имел, а все выпрашивал у соседей.