Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Затаскивали прясло на березу деревенские хулиганы сообща, а стаскивать приходилось Богдану одному. Соседей таких не было, чтоб очень-то рвались помочь, а из молодых если кто и видел, то не подходил, наблюдал издалека и посмеивался. В прошлую зиму, сняв с березы прясло, Богдан так обиделся на всех и даже на самую березу, что хотел спилить ее и порубить на дрова. Почему на другие деревья не втаскивают ни ворот, ни прясел? Есть же у людей и каштаны, и липы… Растет вон большой клен напротив хаты Явмена Сушкевича. Вороватый он — все тут об этом знают, а на его клен никто ничего не втаскивает. Даже и ворот его никто ни разу не тронул.

Береза виновата, очевидно, прежде всего тем, что ветви у нее свешиваются чересчур низко. Богдан уже не раз обрубал их, так все равно остаются шпеньки, по которым можно залезть.

…Бычиха со злостью оттолкнула своего молчаливо-податливого (до поры жбан воду носит) примака, когда лют подошел к березе с пилой-одноручкой и топором.

— А сок из чего пьем?

Правда, береза давала каждую весну много сока — бочка закисшего стояла все лето. Но ведь на эту зиму и дров не хватит. Так что важнее — сок или дрова?..

Зябко было и в кожухе, и Богдан подумал о своей печи, занимавшей чуть ли не полхаты, удобной для лежания, но с прохладным подом, так как не напасешься дров на такую прожору. К утру печь совсем остывает и в хате начинает пахнуть глиняной сыростью, даже дышать становится трудно, пока не закуришь самокрутку. Скрипка отсыреет и расклеится, если эдак будет дальше, а в лес поехать не на чем: Хрумкач уже теперь едва переставляет ноги, когда бредет к корыту, на водопой. И почти не пьет воды — помочит морду и поворачивает назад в хлев, оскалив большие желтые зубы.

Придется срубить в эту зиму березу…

Вулька ходит в школу в материнских черевиках. А черевики старые, сносились. Теплее было б в лаптях, но уж очень обидно обувать девчину в лапти — все-таки своя в хате. Приходит домой, разувается — и сразу на печь. Пальцы на ногах белые, коленки красные от мороза. Ищет на печке место погорячее, а его чаще всего и нет.

Придется срубить в эту зиму березу…

…Начальная школа, в которую ходила Вулька в самый старший класс, была в доме попа, неподалеку от голубовской церкви. Я и теперь хорошо помню эту школу, так как ходил туда сам. В меньшей половине того дома еще жил поп. Две его дочки учились тут же, и одна из них, Тася, сидела рядом со мной. Мне было приятно, что писал я красивее ее, хоть она и поповна.

Все три класса (первого не было) размещались в одной комнате. И учитель был один на всех: в поношенном френче, в юфтяных сапогах с расширенными кверху голенищами — не по фасону, наверно, а от старости. Фамилия его — Ермолов.

Один раз он спросил у нас в начале уроков:

— Вы все уже ели? Завтракали?

— Ели, — ответили мы хором.

— Ну вот! А я еще ничего не ел, так как у меня нечего есть. Скажите своим родителям, что с сегодняшнего дня вы по очереди будете носить мне завтрак. Первым принесешь ты, — он ткнул пальцем в темя одного мальчика из Голубовки.

Мне выпало нести Ермолову завтрак в такой день, когда школа была закрыта из-за большого мороза. Но учителю все равно надо же было есть.

Ни скоромного, ни молочного у нас тогда не было, но в нашей реке водились налимы, и отец умел их ловить прямо рукой в полынье. Мы наложили в торбочку свежих налимов, и я понес их Ермолову на квартиру. Возвращаясь против ветра, отморозил уши…

Дошла очередь до Вульки, и она не принесла ничего.

…В ту вьюжную ночь Богдан, наверно, думал и об этом Ермолове. Не переведет он Вульку в Старобинскую семилетку, не допустит до экзаменов. А почему? Рад бы он, примак, а значит, и нынешний отчим девочки, послать что-нибудь человеку, чтоб подобрел. Да что пошлешь? Неловко же было нести учителю просто картошку или кусок хлеба с солью. А больше ничего в доме не было. Корова осталась яловой, так и ждать было нечего.

«Придется зарезать корову», — с жалостью подумал музыкант…

Ветер все крепчал и будто все больше и больше набирался злости и упругости, безжалостно и упрямо толкал Богдана в кожух, порывисто откидывал высокий, уже обтертый по краям воротник и колол уши, морозил шею. Уж который день взрывается такой ветер… Даже на улице готов с ног сбить, а как же в чистом поле? Вчера этот самый Ничипор, что сегодня искалечил бубен, шел поздно из Голубовки, дожидался там почты. Говорил потом, что чуть-чуть не замело, — сбился в темноте с дороги. Пускай бы лучше он сегодня туда пошел…

Ничипор принес из сельсовета газету, которую выписывает своей дочери Лиде. Он и сам любил почитать, если выкраивал время. В газете снова было сообщение о здоровье Ленина. Почти ежедневно теперь пишут в газетах и ходят слухи о том, что Ленин будто бы в больнице.

Брата Антося, что остался без руки после гражданской войны, еще не было дома, когда Богдан однажды завернул в свой Жеребячий Лесок, в родную деревню, где когда-то рос, жил. Это было еще до его перехода в примаки, возвращался он тогда с заработков. В старой отцовской хате ему помогла раздеться и лечь в постель (Богдан пришел больным, в горячке) Антосева жена, ласковая и покладистая женщина, которую Богдан уважал как сестру. Пролежать пришлось долго. Антосева жена рассказала, когда Богдан немного окреп духом, что ее мужа, хоть и безрукого, недавно послали ходоком в Москву. Перед этим Антось сплел две пары запасных лаптей, а она уже для такого дела не пожалела даже последнего — вынула из сундука рулон отбеленного полотна и вырезала две пары портянок.

С Антосем отправились еще три человека из других деревень, но он был назначен старшим, так как ему в гражданскую войну уже приходилось бывать в Москве и какое-то время «состоять» в команде по охране Кремля. Хоть издали, но уже тогда Антось видел Ленина. Кроме того, бывший красногвардеец лучше, чем другие, знал, как добраться до Кремля и к кому обратиться, чтоб попасть к Ленину.

…Богдан еще не отваживался отойти от своей постели, когда Антось вернулся из своего великого ходоковства. Отогретый и подлечившийся, брат-бездомник был первым слушателем Антосевых рассказов о встрече с Лениным. Было Антосю что рассказать, а Богдану что послушать. Антось помнил почти каждое слово, сказанное Лениным, каждый вопрос, каждый ответ на вопрос. Приметил также, как держал себя Ленин во время их разговора: когда сидел он в своем кресле, когда стоял или прохаживался по комнате, когда останавливался у стола, когда наклонялся над ним, весело смеялся либо хмуро задумывался, покашливал. Уже тогда покашливал, известно, такие раны перенес… От руки врага…

«Вот как ты сидишь напротив меня, — говорил Антось, чуть не упираясь одной рукой в костлявую грудь брата. — Только ты — на постели, а он — в кресле. Тебя я вот… могу достать рукой, так же и его мог достать, если бы немного наклонился. Тебя я всего вижу: и лицо, и глаза, так же и его видел. Если б умел рисовать, то мог бы… Но зачем рисовать?.. Это все и так не забудется никогда…»