Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Я очень гордился своим незаурядным соседом, хоть и чувствовал, что ему не очень нравится, что в деревне появился еще один музыкант. Тем более, наверно, не хотелось ему видеть меня здесь. Хоть я стоял на самом неприметном месте, все же чувствовал, что Хотяновский заметил меня и, может, потому так старается воспроизводить все ноты польки, да еще добавлять кое-что от себя. Мне даже казалось, что он иногда поглядывал на меня и своей игрой как бы подсказывал: «Гляди, как надо владеть скрипкой, как живо и легко ходит у меня смычок!»

И мне хотелось, чтоб у Богдана действительно получалось лучше, чем у других музыкантов. Человек, у которого я учился играть, от которого услышал первые звуки скрипки, оставался святым для меня. Где-то в глубине души я верил, что Хотяновский хороший музыкант, что стоит только ему размять руки, войти в настроение, и тогда ни Дронтик, ни Греки с ним не сравняются. А что касается меня самого, то еще много соли надо съесть, чтоб так играть.

Некоторые, правда, иногда посмеиваются над игрой Богдана, обзывают его разными непристойными словечками. Но ведь людям не заткнешь рот: они каждого могут охаить, передразнить. Начну я ходить играть на вечеринки, то придумают что-то и обо мне.

Всем своим существом стал я вслушиваться в музыку, ловить каждую нотку той польки, которую хорошо знал, чувствовал все ее особенности, взлеты и перелеты, отливы и переливы. И вдруг защемило в душе от тяжелого смущения. Подумал сначала, что Хотяновский ошибся или, может, еще руки его не отогрелись после мороза. Но на другой ноте снова уловил неприятную недотяжку. Пошло дальше — и, как поганое слово, резанула ухо неуместная перетяжка. А там — раз за разом: то недотяжка, то перетяжка, то непростительное, болезненное нарушение тактов.

И наконец — самое тревожное: стали доноситься до меня уже не те привычные ноты, что издавна жили в моей душе, а что-то близкое к язвительным прибауткам, какие часто выкрикивали на улице заядлые насмешники: «Ита-ита — куча жита…» А то и еще хуже: «Из-под сруба жаба лезет — а куда-а ж ты пошла?!»

Мне становилось обидно за такие звуки, не хотелось верить, что они раздаются из Богдановой скрипки. Когда-то я считал, что струны этой скрипки даже сами по себе не могут звучать плохо. Пусть тронет их кто только захочет, пускай заденет в любое время, и всегда они отзовутся ласково и мягко, своим неизменно чистым, неповторимым голосом. Ни пищать, ни скрипеть, а тем более выводить «ита-ита» они не умеют.

Когда Богдан играл в своей хате, а я слушал вблизи, в ушах не резало. Может, потому, что вблизи? Может, теперь все оттого, что я стоял далеко от музыканта да еще возле самого припечка, чуть не упираясь головой в трубу? Должно быть, эта труба и виновата: все лучшие звуки уходят туда, а мои уши ловят только худшие…

Я готов был взвалить на себя любую вину, чтоб только оправдать музыканта и вернуть славу его скрипке. Старался уже и не слышать той польки, что так портилась сама и портила скрипку. Ждал другого танца, думал, что когда отдохнет Богдан после первого, очень уж залихватского танца, отогреется, то заиграет так, как когда-то в своей хате. Правда, и тогда порой мне хотелось, чтоб он не клал на струны свои крючковатые пальцы, а просто водил по ним смычком: скрипка пела б красивше. Но в те времена я играть еще не умел, а потому и не знал, какова тут роль пальцев, — мне думалось, что все дело в смычке…

Наконец Хотяновский перевел свою польку на замедленный ритм, смычок его съехал с центра струн, пальцы утратили свою живость, и мне показалось, что они уже едва шевелятся. Меня охватила боязнь, что вот-вот скрипка выпадет из Богдановых рук и угодит прямо под лапти неугомонному Ромацке. И уже не полька доходила до моего слуха, а бог знает что, — даже Марфа начала кривиться. Вскоре музыкант опустил руку со смычком (наверно, она сильно онемела), а скрипку держал под острым подбородком, так как дядька Ничипор все еще с большим азартом бил в бубен, и Ромацка, хоть его уже выжимать можно было, не переставал плясать.

Отдыхал Хотяновский долго, докуривал свою «кадилку», которая до этого лежала недокуренная на кожаной шапке, смазывал канифолью смычок. Никто его не подгонял, никто не отваживался заказать другой танец, хоть плясать молодым конечно же очень хотелось. Попросили сыграть краковяк только тогда, когда музыкант взял в руки скрипку и так повел смычком по струнам, что даже смола посыпалась на строченую корсетку.

Первые ноты краковяка прозвучали сильно, хоть и не очень слаженно. Мне стало легче на душе: может быть, польку играть ему мешал бубен — дядька Ничипор порой лупил колотушкой невпопад.

Теперь бубен стоял за заслонкой — подсыхал, так как его сыромятная кожа очень быстро потела в духоте и начинала издавать такие звуки, будто кто скалкой молотил по кожуху. Богдан, может, и нарочно на этот раз не дожидался бубна.

Встали в пары — пошли в краковяке не только парни с девчатами, но и некоторые молодые женщины друг с другом, да и кое-кто из недавних танцоров со своей краснощекой суженой. Бубен подсыхал в печи, а Богдан играл. Плясалось людям хорошо и без бубна, но дядька Ничипор не удержался: виляя между парами и подпрыгивая в такт музыке, направился к печке. Как достал бубен с печи, так сразу и ударил еще возле порога.

Хотяновский глянул в ту сторону, не подымая бороды от скрипки. Мне помнится, что я тогда заметил этот взгляд и понял, что музыкант не очень рад такому помощнику, который заглушает его игру и делает ее почти ненужной. Танцуют же в других странах только под один бубен — об этом Богдан знал.

Играть с бубном становилось будто бы легче: вольнее ходили руки, иной раз скрипка не слышалась даже самому. Но — что толку от такой игры? Зачем она, если все могут плясать и без нее? А те, что не пляшут, видно, тоже слушают только звон бубна.

То ли по этой причине, то ли от усталости, или оттого, что человек почти не слышал, как играет, пальцы его снова начинали сбиваться и ложиться на струны не на то место, где надо. Скрипка издавала чужие звуки. Наверно, никто не обращал на это внимания, а мне снова становилось больно за моего доброго соседа.

Дядька Ничипор тем временем с еще большим азартом выявлял свои способности. Он любил порисоваться не только с бубном. У него одного на всю деревню были бубенцы, которые он иногда надевал на шею своему шустрому и довольно тяговитому коню по кличке Дружок. На пасху он умел выиграть целое решето яиц-биток, потом показывал их всем, раздавал соседским детям, так как своей семьей все съесть не мог.

Дядька Ничипор на этой вечеринке даже не присел ни на минуту, хотя Богдан играл все время сидя. Ничипор стоял, чтоб всем видно было, как ходят его руки: одна с колотушкой, другая с бубном, в ободке которого было отверстие для большого пальца. Мало того, что Ничипор стоял и притопывал ногами, следя за Ромацком да и другими наиболее озорными парами, он еще и выставлял руки вперед, ближе к плясунам, наверно, чтоб оглушить их своим необыкновенным выстукиванием. Ромацка немного глуховат. Никто об этом ему особенно не говорил, как не говорили и Марфе о ее хромоте. Однако при случае напоминали то каким-то знаком, то кивком, то кривой усмешкой.