Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Первым вынырнул на середину хаты Ромацка Гнеденький. Поджал верхнюю губу, шмыганул носом и зыркнул, как бы стрельнул, колючими глазками в ту сторону, где стояла младшая сестра Марфы, Алекса. Она шевельнулась и немного подалась вперед своим толстоватым животом. Ромацка подошел и, уже не глядя на девушку, протянул руку.

Рванул он польку-трясуху прямо с места, да с такой самозабвенной решимостью и суровостью в глазах и на лице, что казалось — не танец у него был на уме, а какой-то злоумышленный расчет: вот сейчас приблизится к Марфе и собьет ее с ног толстеньким и твердым туловищем ее же сестры. Марфа, будто предчувствуя это, переступила на укороченную ногу и подалась глубже в толпу.

Больше никто в круг пока что не выходил: глядели, как трясется и вывертывается первая пара, и, видно, никто не хотел ей мешать. Может, мешать, а может, и подначивать, вмазываться в такую очень уж бесстыжую, распоказную компанию.

Поглядеть было на что, и потешаться было над кем. Ромацка выделывал такие выкрутасы своими вывернутыми внутрь ступнями, что все от порога подались вперед.

— Сыре круг! — пронзительно крикнул он и так крутнул Алексу, что та едва устояла на ногах и на лету ударила черевиком кого-то из тех, что выперли на середину.

Круг немного раздался. Ромацка, уже раскрасневшись от духоты, будто только вспомнил, что можно же не только вывиливать задом, но и отшлепывать лаптями. Ничего, что он не в сапогах, ему, единственному сыну у отца и наполовину хозяину шерсточесалки, можно плясать в чем захочет. Разогнавшись, он оперся на дюжие и уже горячие от пота плечи Алексы и взлетел, может, на аршин вверх — выше своего пупа, если мерить по его росту. Потом с силой топнул лаптями о глиняный пол, будто желая вдавиться в глину. Приостановился, послушал — никакого стука не получилось, только плюхнулось что-то, будто кто забросил в окно дохлую жабу. Ни тарелки на полке не отозвались, ни огонь не замигал, и Лопаниха с печи не подала голоса. Глянул Ромацка себе под ноги — следа не заметил. Тогда снова уперся в плечи Алексы, но девушка что-то не приняла во второй раз такого фокуса, тряхнула плечом, и фокусник споткнулся, замелькал мокрыми лаптями и чуть не понюхал носом пол. Алекса удержала.

— Тише ты! — послышался с печи голос, однако не строгий, не язвительный, а снисходительный, даже будто жалостливый. Голос, конечно, Лопанихи. Эта женщина не давала спуску никому и каждому могла погрозить с печи кружкой с водой. А тут и она, видно, не забывала о шерсточесальной машине и о том, что у нее дочь засиделась в девках. Хорошего жениха перестарке уже не найти, а этот хоть и дохленький, кривоногий, а все же хозяин.

Моему дядьке Ничипору нравилась такая безрассудная Ромацкина лихость. Был сам молодым, так еще не такие фортели выкидывал на вечеринках, ни одна танцорка не могла с ним сравняться. Потому он с восхищением смотрел на Ромацку и, держа бубен перед собой, так тряс его и так долбил колотушкой, что казалось, вот-вот треснет подсушенная кожа.

— Давай, давай! — подзадоривал он танцора.

— Тихо ты! — снова сказала Лопаниха.

— Давай, давай! — повторил Ничипор и даже подался в круг, чтоб лучше было слышно его выстукивание. Но как танцор, так и барабанщик не очень были в ладах с музыкальным слухом, потому один подскакивал не всегда в такт бубну, а другой барабанил, не слыша скрипки.

— Онучи растеряешь! — улучив удобный момент, сказала Марфа. Но Ромацка не услышал ее язвительной реплики и только мелькнул мимо того места, где она стояла.

Марфа, наверно, была бы довольна, если б у танцора случилось что-нибудь с лаптями или штанами. Шапка-кубанка из козьей шкуры с красным крестом сверху уже давно слетела с головы, и ее держал в руках один подросток, видимо, выслуживался, чтоб не прогнали с вечеринки. Не уважала Марфа Ромацку, хоть он иногда и подкатывался к ее сестре. Танцев его вообще не могла терпеть, а сегодня так готова была хоть ногу подставить, чтоб только этот скакун брякнулся на пол. Злилась она и на то, что Ромацка только трясся да изворачивался, а по-настоящему танцевать не хотел, да, возможно, и не умел. Его выкрутасы, которые почти всегда не согласовывались с музыкой, раздражали ее, а теперь сбивали с такта и Алексу.

«И чего она пошла танцевать с этим оболтусом?»

Сама же Марфа любила всякую музыку: на скрипке, на гармошке и даже на лире. В те времена у нас часто ходили по хатам старцы — люди с торбами: иногда с одной, иногда с двумя по бокам, с лямками крест-накрест через плечи. Среди них были слепые, но хоть на ощупь, да ходили сами; были зрячие, однако ходили с поводырями; были калеки настоящие и ненастоящие, были погорельцы. Некоторые из них пели, некоторые молились, некоторые просто просили помощи. Но были и такие, что играли на лире. За лирниками Марфа готова была ходить следом. В своей хате надолго задержать не могла, так шла в соседскую, чтоб послушать их игру еще и там.

И петь Марфа любила, иногда даже была запевалой в хоре; и на танцы ее очень тянуло: всегда смотрела, как пляшут другие, знала все правила и чувствовала такты польки, краковяка, тустепа, все двенадцать колен развеселой кадрили. А сама плясать не могла…

Вот и на этот раз она несколько возвышалась над людскими головами, и ее высокая кукса под цветастой шалью покачивалась в такт барабана. Все уже знали, почему покачивается кукса: это Марфа, стоя на длинной ноге, короткой притопывала польку, которую музыкант старательно выжимал из своей скрипки.

И смотрела на свет. Об этом тоже все знали. Смотрела на свет, а видела Ромацку или самого музыканта. Это ее вторая беда, и она уже не от того, что отец когда-то уронил ее маленькую. Отец сам любил смотреть на огонь…

Теперь немного об игре Хотяновского. Мне помнится, что я тогда только мимоходом поглядывал на круг и на людей, которые стояли и сидели чуть ли не в самом красном углу. Больше всего меня интересовала игра Богдана, ради этого я и пришел на вечеринку. Теперь, когда стал играть сам, меня еще больше тянуло поглядеть, как играет настоящий музыкант, как он держит скрипку, смычок, как ходят его руки, пальцы, какие звуки издает скрипка при каждом движении смычка, при каждом нажиме пальца.

Первые несколько минут музыкант так нажимал смычком на струны, что звуки скрипки вырывались даже и из-под бубна, хотя дядька Ничипор ни на один миг не переставал молотить колотушкой и бряцать бубенчиками. Я ловил знакомые звуки и невольно оценивал, которые из них настоящие, нужные, а которые с какой-то фальшивинкой. И не желал ничего плохого моему необыкновенному соседу, когда он играл ту самую польку, какую уже умел играть и я. Дронтик тоже играл эту же польку. И старобинские Греки. Полька эта ходила по всей округе — вся соль в том, как и кто ее играл.