Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Я еще найду! — вдруг, проглотив слезы, сказал, мальчик.

— Чего? — Богдан ступил к печи.

— Кружочков этих.

— Я тебе найду! — крикнул отец, взмахнул грозно руками, а потом как-то сразу притих, начал будто спросонья тереть поседевшие виски и глубоко сморщенный лоб. — Ничего, сынок, больше не ищи! — заговорил ласково, вполголоса. — Чужое брать нельзя, грех, хоть теперь бога, может, и нет. Чужое иметь, так лучше ничего не иметь. Зачем оно нам, чужое? Вот вырастешь, будешь помогать мне, так все будешь иметь свое. А потом ты поедешь в город учиться, выучишься на… — И не мог сказать, на кого Пантя выучится. — Будешь иметь свои блестящие сапоги и пальто, как у нашего кооперативщика. Видел — один раз заходил к нам кооперативщик пай взимать? Ты посиди тут, только не плачь, а я сейчас приду.

Хотяновский накинул на плечи кожух, прикрыл островатую лысину овчинной шапкой-столбуном и сильно хлопнул за собою дверью. Труба задрожала и как-то таинственно загудела возле уха Панти. «А что там в ней, в середине?» — с интересом подумал мальчик.

Бычихи во дворе не было, но исчезло и пальтецо с того места под забором, куда выкинул его Богдан. «Значит, подхватила она и сама вряд ли далеко ушла». Подошел к хлевушку — щеколда была опущена, затычка висела на веревочке, слышно было, как громко хрупал Хрумкач. Потянул на себя ворота — не открылись, а с той стороны ни крюка, ни задвижки не было. Потянул еще раз, изо всей силы — щель немного расширилась, а дальше ворота не открывались, были за что-то привязаны.

— Открой или плохо будет! — пригрозил Богдан. — Давай лучше по-хорошему!

В хлевушке никто не отзывался.

— Ты отвяжешь там или нет? — не терял выдержки хозяин. — Поговорить надо, чтоб ребенок не слышал.

Тишина в хлевушке не нарушалась, только конь начал снова сильнее хрупать, видимо поняв, что хозяин никуда не едет и запрягать его не собирается.

Подождав с минуту и еще раз убедившись, что упрямства у этой женщины хватит, пожалуй, на всю ночь, пошел в сарайчик и взял колун. Вернувшись, стукнул обухом по воротам, грозно сказал:

— Не откроешь — порублю ворота! Слышишь?

Но и на эту угрозу никакого ответа из хлевушка не послышалось.

Богдан засунул колун в щель между воротами и притолокой и так нажал на топорище, что доски затрещали. Через щель, в какую уже можно было просунуть обе руки, разрубил веревку. Войдя, увидел, что это была лошадиная уздечка с длинным поводом.

— Вот дура! — промолвил он со злостью и обидой, но негромко, будто для себя. — Ни разу не подымал руки, а теперь, наверно, придется. Отзовись! Где ты тут?

Старый Хрумкач скособочился, глядел на хозяина большими выпуклыми глазами. С колуном в руке Богдан пошарил глазами сначала за одной перегородкой, потом — за другой. Уставился в небольшую копну сена, что была сложена между перегородками, и заметил, что из-под небольшой охапки торчит рукав недавно выброшенного пальтеца.

«Значит, и сама где-то тут», — догадался Богдан и начал тыкать топорищем в сено. Ткнул возле стены, и Бычиха отозвалась, высунула затрушенную сеном и покрытую паутиной голову.

— Светят бельма, чтоб они у тебя повылазили! — зашипела, почти не раскрывая сухого рта. — А там, где надо, так не видишь, не слышишь!..

— Где краденое? — требовательно спросил хозяин.

— Что? Какое краденое?

— Сама знаешь какое!

— А-а… То?.. Вон, — вдруг ответила Бычиха и повела острым носом в сторону Хрумкача.

Богдан тоже посмотрел на коня и с присущей ему покладистостью переспросил:

— Где это вон! Говори без дурости! Пантя мне во всем признался, все рассказал.

— Вон там и есть, — повторила женщина. — Видишь, конь крутит хвостом от испуга?..

Богдан ткнул топорищем туда, где должны были торчать ноги женщины.

— Люди-и! — крикнула Бычиха.

Люди не услышали.

— Говори правду! — грозно сказал Богдан. — Я не шучу!

— Ну чего ты, идол, хочешь? Чего?

— Скажи, куда спрятала? Заберу и отдам.

— Куда отдашь? Кому?

— Тому, чье оно есть.

— Злодею?

— Там дети голодают. Это, может, ихнее добро, не злодейское.

— Они ничего и не знают про него! — не вылезая из сена, сказала Бычиха. — И Квасиха не знает. Сушкевич где-то хапнул да спрятал, чтоб не дома… Может, даже и Квас не знал, что в той коробке было.

— Не наше это дело, — твердо сказал Хотяновский. — На это закон есть. Государству отдам, если хозяина не будет, а у нас не должно быть чужого! Не скажешь — сам перерою все! Не найду — поеду в район, попрошу, чтоб помогли.

— Сдохнешь, пока найдешь! — яростно прошипела Бычиха. — А из района приедут, так с фигой и уедут… Вот с эдакой!.. Вот!.. — Она высвободила из клочковатого сена руку и показала большую, с перекошенным черным ногтем, фигу. — Вот и тебе на!.. Выкуси, идол проклятый!

Богдан решительно ступил к женщине, но в это время, совершенно неожиданно для них обоих, в хлевушок вошел Пантя. Голый и босой…

Какое-то время Хотяновский был сам не свой — запутало его это ужасное и позорное происшествие, растревожило душу. Как на грех, почти каждый день встречалась на улице Квасиха, в стоптанных лаптях, в юбке из какой-то дерюги, тихо здоровалась и шла дальше. Никогда не спрашивала о каком-то золоте. Никогда никому не сказала, что оно, может, когда-то было у нее. Наверно, не знала о нем, не думала, и даже деревенские сплетни до нее не доходили.

Встречались Богдану и дети Квасихи: Василь, старший, и друзья Панти — Антип и Аркадь. Они были в еще худшей одежде, чем теперь Пантя, хотя Бычиха умышленно одевала сына в такое тряпье, что только Шмуилу его выкинуть. Этим она каждый день со злостью, мстительно укоряла и допекала отца.

Говорили некоторые, что Сушкевич своим воровством нажил немалое богатство. Его жена, продав хату, выехала отсюда и живет, по слухам, хорошо. Квасовы же дети на нищих похожи, а их отец похоронен рядом с Сушкевичем… Почему такая судьба выпала человеку? Неужели он был в какой-то тайной компании с этим арабиновским хапугой? А может, этот человек своими мозолями приобрел что-нибудь да прятал на черный день, даже не сказав жене? Бычиха один раз призналась, что денег тех было совсем мало, «кот наплакал». Значит, они, если мало, могли быть и Квасовы, а не Сушкевича. Значит, не краденые. И украл их, выходит, Пантя, по наущению матери. Пантя, сын Богдана Хотяновского, человека, который за всю свою жизнь соломины чужой не взял…

Думы, раздумья, размышления и догадки лишили Богдана сна, окутали жуткой тяжестью душу, может, даже укоротили жизнь. И пожалуй, не выйти б ему из таких печалей и горестей, если бы к ним не присоединились еще и другие. Не зря же люди говорят: беда одна не приходит… Оттого, что Пантя часто выбегал на двор босиком, а если был в лаптях, то промачивал ноги, он тяжело заболел, горячка схватила такая, что появились перебои в дыхании, терялось сознание. Тяжелое, неожиданное горе немного помирило родителей. Оба они не отходили от постели, часто меняли смоченное в холодной воде полотенце, клали его на горячий лоб мальчика. А больше и не знали, чем помочь сыну. Решили везти в Старобин, в больницу. Хоть и далеко, и зима еще была на дворе, но надо же как-то спасать ребенка.