Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Долго рассказывать, но расскажу, раз спрашиваете. Мы приехали в Джанкой в сороковом году. Приютились у родственницы. Мама устроилась в городскую больницу, а через год встретился ей местный, за него она и вышла. Только вышла, и началась война — моего отчима забрали в армию. Мы остались с его родителями, уже старенькими и больными дедом и бабкой. Эвакуироваться не смогли, пришлось остаться под немцем. Помню, как эсэсовцы несколько раз выбрасывали нас из квартиры, как один налощенный квартирант стрелял в мать над головой, когда однажды она не вовремя прибрала его постель.

После освобождения Крыма пришло от отчима письмо. Он писал из госпиталя, но мы все были рады, что жив, рана хоть и не первая, но не очень тяжелая. Через некоторое время — телеграмма: ему дали недельный отпуск, чтоб навестить семью. Мы все ждали его. Старики не отходили от окон, мать и ночами не спала…

И вот как-то посреди ночи послышался стук в дверь. Я проснулась, когда мать уже вскочила с постели… Вошел человек и потребовал включить свет. Не попросил, а потребовал. Голос был незнакомый. При свете я увидела, что это военный, но не отчим. На погонах четыре звездочки — помню, что я сразу сосчитала их. Мать стоит напротив и дрожащими руками застегивает халатик, а он молчит. Около двери стоит еще один военный, без звездочек, и тоже молчит, ждет команды.

Потом тот, что со звездочками, спрашивает:

«Все тут в наличии? — Вынул какой-то списочек, проверил: я услышала — он назвал и мое имя. — Дается полтора часа! — заявляет сухо и категорически. — В два ноль-ноль придет машина. Поедете!»

«Куда?» — в растерянности спрашивает мать.

«Там скажут!».

И он ушел. Остался один солдат.

«Садитесь, — обратилась к нему мать. — Может, хоть вы скажете, куда и как нам собираться».

Солдат, помню — еще совсем юноша, прошел к лавке, сел и поставил около себя винтовку.

«Собирайтесь как в дальнюю дорогу, — неопределенно сказал он, но в голосе будто слышалось сочувствие. — Берите, что можете, хоть по закону полагается только ручная кладь».

Наверно, около часа прошло, пока все начали суетиться, собирать кое-какие вещи. Дед почему-то взял мешок и вышел из хаты. Ждали, что он принесет оттуда что-то ценное, но видим — несет дрова в мешке. Мать начала укладывать в чемодан совсем не то, что надо.

Солдат сидел, глядел на наши сборы, а потом встал и начал сам распоряжаться, что брать. Расстелил на полу одеяло и сложил туда всю лучшую одежду. Было у нас немного пшеницы — ссыпал ее в мешок. Велел взять с собою как можно больше продуктов. Когда пришла машина, сам погрузил наши узлы в кузов.

Мне часто вспоминается тот солдат…

— Я догадываюсь, — печально проговорил Высоцкий.

— Об этом мало кто знает, — снова заговорила Ева…

Через несколько лет Еве разрешили вернуться в Белоруссию, к ее тете. Но тогда уже не было в живых ни деда, ни бабушки. Мать тоже умерла — от тифа. Отчим погиб на фронте в сорок четвертом, вскоре после того, как их выслали.

Рассказав об этом, Ева незаметно отвернулась и начала внимательно разглядывать что-то на противоположной стороне Белого болота.

Высоцкий взял ее за локти и легонько повернул к себе:

— Разволновались… Откровенно говоря, я думал, что только меня не баловала жизнь… А вы пережили больше…

Ева посмотрела на него влажными глазами:

— Всё позади. Остались одни воспоминания…

Обойдя луг, они приближались к машине с противоположной стороны. Тут девушка выбрала высокое и нагретое солнцем место среди пышных ольховых кустов и легла на бок, непринужденно и беззаботно.

— Садитесь, — сказала Высоцкому.

Леонид Александрович сел, а потом лег так же, как и она.

— Устали? — спросил сочувственно и ласково.

— Нет, — тихо ответила Ева. — Не с чего было утомляться. Просто какая-то слабость на меня напала. Теперь со мной такое часто бывает.

— Может, воды выпьете?

— Спасибо. Ничего не надо. Вот полежу немного, и поедем.

Высоцкий чувствовал, что девушке нужны только покой и тишина. Никакие слова, никакие утешения этого не заменят. Он видел ее глаза, чарующие очертания свежих, слегка припухлых губ. Он слушал и как бы ловил ее дыхание, ровное, спокойное и даже счастливое. Ему хотелось верить во что-то счастливое. И чего бы не сделал он для того, чтобы покой и тишина не нарушались, чтобы Ева по-настоящему отдохнула тут под его охраной и заботой. Пусть бы и заснула. Сам тоже неизвестно сколько времени мог бы лежать вот так неподвижно и ничем не нарушать ее покоя.

…Возле реки кто-то запел протяжно и громко — голос долетел до Белого болота. Ева раскрыла глаза, приподняла голову.

— Уже? Поедем? — спросила ласково и как-то виновато. — Я, наверно, немного задремала?

— Полежите еще, — попросил Высоцкий. — Отдохните на свежем воздухе.

— Ой, мне так недостает свежего воздуха! — пожаловалась девушка. — Если б вы только знали! Иной раз дышать трудно становится и темно в глазах.

Голос от реки снова долетел сюда, еще отчетливее, чем первый раз.

— Вы знаете, кто это поет? — чуть приподнявшись, спросила Ева.

— Немного догадываюсь, — ответил Высоцкий, — я обратил внимание на машину, когда мы повернули сюда. А вы не заметили?

— Нет. Я, вероятно, в это время природой любовалась. Чья машина?

— По-моему, Жемчужного. Голубая «Победа».

— Ну вот, так оно и есть, — подтвердила Ева. — Это он и поет, его голос. Теперь он почему-то меньше поет. А прежде так даже на самодеятельность к нам приходил.

— И помогал?

— Помогал. Особенно в первое время. Ноты знает — когда-то хором дирижировал, был учителем. Мы часто говорили меж собой: вот если б нам Вячеслава Юлиановича директором клуба!

— А кого ж тогда секретарем парткома треста?

— Туда легче подобрать.

Высоцкий засмеялся, но возражать не стал.

— С ним, кажется, кто-то еще сидел в машине, — высказал он предположение.

— Возможно, Запрягаев. Они часто вдвоем ездят на рыбалку.

— А что, если увидел вас непосредственный начальник по профсоюзной линии?

— Ну и пускай, — без всякого смущения ответила Ева. — Если я чиста, то никого и не боюсь.

В тот вечер Высоцкий не поехал в трест, а завернул в Арабинку и поставил машину на выгоне, напротив своей хаты. Зашел к брату узнать, не было ли чего по службе, и увидел, что мать чем-то очень обижена и расстроена. Присев на кухне, внимательно выслушал ее жалобу и пошел узкой тропинкой по огороду к своей хате. Дома только подошел к письменному столу и взял в руки свежую газету, как увидел в окно, что возле его «Москвича» остановилась голубая «Победа».

Не трогаясь с места, Леонид Александрович наблюдал за теми, кто так тяжело вылезал из машины, и, когда узнал Жемчужного и Запрягаева, пошел им навстречу.