Борис Зайцев - Первый год

Некоторое время они молчали. Девушка поскользнулась раза два, но ее спутник так и не догадался подать ей руку.

— Виктор Петрович, — снова заговорила девушка, — вы всегда и со всеми откровенны?

— Да, конечно, — отвечал молодой учитель.

— Вот скажите: если бы не мой намек, вы пошли бы со мной?

— Знаете, об этом я никогда не думал.

— И теперь жалеете?

— Нисколько: мы, кажется, не успели наскучить друг другу.

Тамара Львовна замедлила шаг и остановилась.

— Вот и мой дом, — проговорила она. — Заходите, если будет охота. У меня есть к вам одна маленькая просьба: принесите мне что-нибудь почитать.

— А что именно?

— Если можно, «Саламбо» Виктора Гюго.

Логов остолбенел.

— Я вас прошу, — повторила Тамара Львовна.

— Хорошо! — отвечал Виктор Петрович с иронией, которой девушка не заметила. — Я спрошу разрешения у Флобера.

— Ах, пожалуйста, спросите. Я вам буду очень благодарна. До свидания.

В воскресенье Логов ходил по квартирам своих учеников. Прежде других Виктор Петрович решил навестить родителей Степного и Гулько, потому что ребята две недели не являлись в школу.

Снова Первый Шурф. Те же покосившиеся и почерневшие лачуги, тот же террикон брошенной шахты, под ногами та же черная от угольной пыли земля. Только после вчерашнего дождя все кругом стало еще чернее. И снова учителю показалось, что перед ним старый, отживший мир.

У домишка, где жил Алексей, Логов остановился и через низкую изгородь, кое-как скрученную из обрезков ржавой жести, железных прутьев и кусков проволоки, заглянул во двор. На лавке возле двери чистила кастрюлю пожилая женщина, но не та старуха хозяйка, которую знал Виктор Петрович, а другая, высокая и сухощавая, в драном полушубке на худых плечах.

— Здравствуйте, — сказал учитель, когда увидел, что женщина заметила его. — Разрешите?

— Чего надыть? — не отвечая на приветствие, спросила она, и Логов почувствовал на себе ее недружелюбный взгляд.

— Вы мать Алексея?

— Ну, мать.

— Я учитель.

— Жалиться пришли? — Степная поставила кастрюлю на скамью, вытерла о подол руки.

— Нет, не жаловаться, — возразил Виктор Петрович и, не дождавшись приглашения, сам шагнул во двор. — Я пришел познакомиться с вами, посоветоваться.

— Було время — советовались и со мной, а теперича… — Женщина безнадежно махнула рукой.

«Казачка, что ли? — подумал Виктор Петрович. — Говор наш, донской. Сердитая тетка. И сын в нее».

— Алексей дома?

— Нету.

— Где же он?

— Неколи мне за ним глядеть.

— Но вы же мать! Должны же вы о сыне беспокоиться?

— Слава богу, не малолеток. Сам нехай об себе беспокоится.

— Странно! А если с ним случилось что-нибудь?

— Случилось? Сохрани, господи, и помилуй! — Испуг и страдание отразились на лице женщины. — Чего с ним?

— Да ничего. Я только спрашиваю, — поспешил успокоить родительницу Виктор Петрович.

Степная облегченно вздохнула и перекрестилась.

«Она очень любит его и знает, где он, — заключил учитель. — Значит, у них нет секретов друг от друга. А мне от этого не легче, даже трудней».

Действительно, сколько и о чем Логов потом ни спрашивал женщину, она ничего не сказала ему.

Тогда Виктор Петрович зашел к хозяйке. Старуха была больна и лежала на жесткой и грязной постели, укрытая вонючим тряпьем.

«До чего довели! Этого нельзя так оставить!» — пришла учителю прежняя мысль. Он медленно и осторожно, как подходят к больным, приблизился к старухе, посмотрел в ее жалкое, страдальческое лицо.

— Вам плохо? — спросил Виктор Петрович и вдруг понял, каким глупым и ненужным был его вопрос, потому что больной не может быть хорошо.

Женщина, часто и шумно дыша, уставилась на Логова тусклыми глазами.

— Ох, доктор, — заговорила она слабым голосом, — ради бога, не надо в больницу… Я и сама помру.

— Я не доктор, я учитель.

— Учитель? Что надысь приходил?

— Да, да. Врача вызывали?

— Нонче был. Семка с им за «Скорой помощью» побег.

— Какой Семка?

— Да внук.

— Так Сема Гулько ваш внук?

— А кто же? Внук и есть.

— Значит, его отец — ваш сын?

— Не знаю, как и назвать. Вроде бы сын и не сын. Бог ему судья… Теперя мне уж недолго жить, нехай хоть похоронит по-людски.

Логов почувствовал, как в его груди поднялось что-то горькое и горячее, сдавило горло и мешало дышать. Это горькое и горячее вот-вот готово было вырваться наружу. Боясь показать постороннему человеку свою слабость, учитель сделал вид, что закашлялся, и торопливо вышел на улицу. За несколько минут добежал он до квартиры Гулько, но никого не застал дома.

«Что же делать? — в лихорадочном волнении думал Виктор Петрович. — Какая бесчеловечность! Мать умирает, а сын… Этого нельзя так оставить! И тот в профкоме… толстокожий бюрократ… Но что делать? Стой! Знаю!»

Логов поспешил домой. Чуть не бегом бросился он в свою комнату, не раздеваясь, даже не снимая кепки, сел за стол, схватил ручку и первую попавшуюся тетрадь.

«Пережитки прошлого», — размашисто написал Виктор Петрович на середине страницы. Подумал. Зачеркнул. Еще написал: «Судите сами. Фельетон». Поморщился, но оставил и быстро забегал пером по бумаге:

«Первое, что я услышал в семье Василия Захаровича Гулько, — это наглое, оскорбительное слово его сына; второе, что я там увидел, — это заплаканные глаза его жены; и третье — горе и страдания его матери, больной старухи, брошенной им на произвол судьбы.

Потом я познакомился с самим Василием Захаровичем. Он, по его собственному выражению, был «нерентабельным» после очередной гулянки. Немытый, нечесаный, с обрюзгшим лицом, плохо держась на ногах, стоял он передо мной, учителем его сына, и ему не было стыдно. Нет! Он не постеснялся при мне обругать жену и потом уйти со своими «друзьями»-собутыльниками продолжать попойку. А его сын, школьник, в это время шатался по базару, дымя папиросой и «с шиком» сплевывая через губу; его жена бежала к соседям за куском хлеба; его больная старая мать умирала, быть может, от голода!»

До поздней ночи просидел Виктор Петрович над исписанной и исчерканной тетрадью. Утром он отнес фельетон в газету, и через несколько дней его читали и о нем говорили почти все жители шахтерского городка.

Быстрее обычного протрезвился Гулько-отец. Гулько-сын опять куда-то скрылся. Забыв солидность, метался по своему кабинету председатель профкома шахты (автор фельетона чувствительно задел и его). Состоялось, наконец, профсоюзное собрание, на котором Василию Захаровичу (да и не только ему одному) пришлось, как говорится, очень туго. Неблагодарный сын поневоле вспомнил о матери — у нее нашли крайнее истощение организма — и взял ее из больницы домой, тем более что после выступления газеты тяжелым положением престарелой женщины заинтересовался суд.