Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

— Упорный малый, — с усмешкой сказал кто-то из моей бригады.

Поодаль от нас, сунув руки в карманы ладно сшитой телогреечки, зябко вобрав голову в плечи, стояла женщина в легкой юбке и сапожках и тоже следила за неопытным матросом. Спутавшиеся волосы ее выбивались из-под платка, я не сразу признал в ней ту, что утром кричала мне с палубы речного парохода.

— Данилов! — позвала она, когда матрос-якут оказался еще раз оттесненным.

Он отмахнулся от нее, бросился помогать собирать в бухту лишек каната, и опять его кто-то из матросов опередил.

— Да поди ж ты сюда! — раздраженно прикрикнула она и сказала что-то по-якутски.

Данилов подошел, она быстро заговорила на своем языке. Он односложно отвечал. Отходя от нее, сказал с акцентом, неправильно произнося слова:

— Нада работать… Матрос хочу… Нада…

Он снова засуетился, больше мешая своим товарищам, чем помогая им.

Озорное чувство заставило меня приблизиться к девушке в стеганке и, никак не называя ее, сказать:

— Ну вот я и пришел…

Она отчужденно, не узнавая, взглянула на меня. И тотчас блеснула улыбка, она засмеялась, запрокидывая голову.

— Капита-ан… — протянула она, переставая смеяться, наверное, восклицанием этим давая понять, что узнала меня, и опять звонко расхохоталась.

К нам подошел один из матросов, высокий, гибкий, как тростинка, с холодными синими глазами, в прожженном, с рваными полями, брезентовом плаще, подвязанном обрывком веревки.

— Чего, Маша, он привязался к тебе? — спросил парень, будто и не замечая меня, но потеснив неожиданно сильным плечом.

— Так!.. — сказала Маша и отвернулась.

— Растекалась!.. — угрожающе воскликнул парень.

— А тебе какое дело? — зло сказала Маша. Улыбка сбежала с ее лица, взгляд стал острым, неприятным.

— Иди в рубку к Наталье, ветер холодный, — настойчиво произнес парень.

— Что ты смотреть за мной вздумал? — сказала Маша. — Тебе-то что, с кем я разговоры веду?

— А ничего, — огрызнулся парень. — Гляди, Наталье скажу…

Маша круто повернулась спиной к нему, поправила платок и вытащила из кармана телогрейки тетрадь и карандаш — принадлежности, как я успел узнать, учетчика грузов, тальмана.

Из шкиперской рубки вышла девушка, тоже смуглолицая якутка, в малиновых лыжных брючках, туфельках и не по росту большой мужской стеганке, свисавшей с плеч, с длинными рукавами, в которых тонули ее руки. На волосах, аккуратно подобранных сзади и лежавших волной на вороте стеганки, кокетливо, слегка набекрень, сидела меховая шапочка. Совсем не здешний городской вид; если бы не мужская стеганка. Чья одежка? По размерам, наверное, этого парня. Вот оно что…

Девушка подошла к Маше, они о чем-то негромко заговорили.

— Федя! — позвала она, поворачиваясь к парню в прожженном плаще.

Tот опустив руки в брезентовых рабочих рукавицах, подошел к ним.

— Ну, пришел… — пробормотал Федор.

— Зачем ты кричишь на Машу? — строго, словно выговаривая ребенку, спросила она.

— Лезет вон к посторонним… — парень кивнул в мою сторону. — А потом сама же будет жалиться…

— Наталья, не слушай его… — сказала Маша.

— Я тебя сколько раз просила не быть грубым. Неужели так трудно? — строго продолжала та, которую называли Натальей.

Федор стоял перед ней, потупившись, и молчал.

— Иди, раскрой трюм, — сказала она.

Федор, свирепо цокая подковками сапог по стальной палубе, покорно отправился к люку и принялся снимать брезент, прикрывавший сверху доски, которыми был задраен люк. Кто-то из наших попытался помочь ему, но парень нарочно с силой рванул край брезента, и помогавший выпустил его из рук.

— Обойдемся… — с усмешкой пробормотал Федор.

Тотчас к нему подбежал суетливый матрос, которого Маша назвала Даниловым, и, схватившись за грубую складку материи, принялся помогать стягивать брезент с люка. Я ждал, что Данилова постигнет та же участь, что и одного из наших. Ничего подобного! Раздражение Федора исчезло, он спокойно сказал Данилову, чтобы тот перехватил в другом месте, оба они согласно рванули тяжелый, неподдающийся брезент и, наклоняясь вперед, потащили его по палубе. Обнажились прикрывавшие люк побитые выщербинами замызганные доски. Оба матроса принялись дружно открывать люк. Когда дело было сделано, Данилов отошел к борту с просветленным лицом. Я понимал его: может быть, впервые к нему отнеслись со вниманием. И кто же? Тот самый парень, который так грубо разговаривал с Машей и оттеснил меня. Теперь я готов был простить ему и грубость иг бесцеремонность.

Но за Даниловым следили не только мы. К нему подошла Наталья и, участливо заглядывая в лицо, заговорила с ним. Ветер относил ее слова, но по тому, с какой благодарностью смотрел на нее молодой якут, я понял, что она хвалит его работу. Кто же она, эта якутская девушка, откуда она?

На морском пароходе тоже стягивали брезенты с люков — это было понятно по доносившимся сверху командам; лебедчики — судовой врач и механики, я их знал — готовили механизмы, направляли стрелы лебедок над трюмами; тальманы с пачками грузовых документов стояли там у борта. И на соседних баржах все было в движении, раскрывали люки, чалились к бортам «Моссовета». И лица у всех были посветлевшими, радостными. Не странно ли: предстояла трудная, изматывающая работа сутки напролет, а люди были, как на празднике.

Мы опустились на елань трюма. В проем люка на наши головы падал широкий поток света. Лишь дальние углы трюма таились в темноте. Наверху заскрипели стрелы лебедок, послышались команды: «вира», «майна», «стоп», «вира»… Над люком повис загруженный мешками строп, осторожно опустился на елань у наших ног. Я неумело подставил свою спину навальщикам. Никогда не думал, что восьмидесятикилограммовый мешок с мукой так тяжел. Под первым мешком, едва отойдя от стропа, я поскользнулся и свалился. И обидно стало, и краска стыда залила лицо, и сердце билось, как при беге. Навалили мне на плечи уроненный мешок, и шел я под ним с такой опаской, точно нес ящик с хрусталем. Донес. Вернулся за новым мешком, и еще за новым… После десятого или одиннадцатого спросил себя, долго ли выдержу? И когда разгрузили строп, привалился к штабелю мешков в глубине трюма, хватая губами воздух.

Вспомнил, как напористо говорил со мной Кирющенко, и дал себе слово: «Выдержу». А если бы он был мягче, хватило бы у меня упорства продолжать? Может быть, он и прав в своем неуступчивом стремлении укрепить волю людей, чтобы здесь, один на один со стихией, выстоять, разгрузить пароход в кратчайший срок, взять все, что предназначалось «Индигирке»? Может быть, так и нужно — без благодушия, без умилительности, без снисхождения друг к другу? Слишком сурова жизнь…