Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

— Верю, — ответствовал он. — Однако со мной надо выпить, тем более за спасение парохода. Радиограмму вы отправили?

— Радистка понесла на мостик приказание повернуть к табору.

— Спирту не наливаю, человек вы, сам понимаю, к спирту не приученный, а водочки на досуге отведайте. Неужто в Москве и водку перестали пить?

Он налил в стакан водки, себе плеснул из другой бутылки.

— Рыбку придется руками. Ни вилок, ни тарелок не держу, отмывать лень.

— Это ваши книги? — спросил я, отодвигая стакан и кивая на полку с греками.

— Какой разговор! Читаю в свободное время, хотите на память! Аристотеля?

— Ну зачем же?.. — великодушно сказал я.

— Эка невидаль, греки! — Я и Макса Зингера лично знал. О Севере пишет, слыхали?

Макса Зингера я лично не знал, поскольку совсем недавно лишь кончил литературный институт и пишущей братии среди моих знакомых еще не числилось, но очерки его об Арктике в «Известиях» читал.

— Слыхал, — сказал я.

— И что он только пишет! На одной зимовке мы давали салют в честь праздника. Я стрелял из ружьишка, вот оно висит, из обоих стволов. А Макс пишет: залп салюта прогремел в белой пустыне! Это как называется? Какой же залп, когда всего одно мое ружьишко?

— Ну уж это вы придираетесь, — сказал я.

Коноваленко опять принялся оглядывать меня от сапог до ворота кителя. От этого взгляда мне захотелось оттянуть душивший ворот.

Старпом спросил:

— А вы-то кем будете?

— В газету к вам, в политотдельскую…

— В га-зе-ту?.. — сокрушенно покачал он головой. — Может быть, я что-нибудь не так сказал о газетчиках?

Снаружи послышался гудок какого-то парохода.

— Это еще что? — спросил старпом. — Откуда пароход в открытом море?..

Мы оба рывком поднялись и выбежали на палубу. Наша «Индигирка» продолжала идти в темное море. Видимо, радиограмма с угрозой отдать под суд не возымела никакого действия. Сзади нагонял нас быстроходный винтовой «Шквал». Его бортовые — рубиновый и зеленый — огни ярко светились, из трубы рвался густой чернильный дым. Несомненно, Андерсена послали в погоню за «мятежной» «Индигиркой». Вот когда я одобрил предусмотрительность Кирющенко, рейдовый пароход и в самом деле отпускать вчера было рано.

Прерывистый, приказующий гудок «Шквала» прорезал ночь. «Индигирка» сильно качнулась, и я с трудом удержался на ногах, пароход накренился и на полном ходу стал разворачиваться.

— Вот что вытворяет!.. — пробормотал Коноваленко.

Наш пароход развернулся на сто восемьдесят градусов и устремился на своего преследователя встречным курсом. До столкновения со «Шквалом» оставалось каких-нибудь двести-триста метров.

— Разобьет пароход, — воскликнул старпом и кинулся по трапу на мостик.

«Шквал» вновь дал тревожный гудок, более не смолкавший. Хриплый вопль повис над морем. Из рулевой рубки рейдового парохода выскочил Андерсен, по-прежнему в одной тельняшке, и, потрясая воздетыми к небу, сжатыми в кулаки руками, что-то отчаянно закричал.

«Индигирка» шла полным ходом, целясь прямо в форштевень «Шквала». Андерсен пытался отвернуть в сторону, но «Индигирка» тотчас меняла курс и опять устремлялась на рейдовый пароходик. В самый последний момент и «Шквал», и «Индигирка» отвернули в разные стороны, видимо, старпом завладел штурвалом в рулевой рубке. Пароходы коснулись привальными брусьями бортов друг друга. Раскачиваясь, как на штормовой волне, не сбавляя скорости, мы пронеслись мимо «Шквала». Обнос и привальный брус спасли колесо «Индигирки» от повреждения.

— По-од-ле-ец! — донесся до нас голос Андерсена, грозившего нам кулаком с мостика «Шквала». — Мо-орду побью!..

«Индигирка» мчалась теперь уже к табору, будто ничего и не случилось. С мостика спустился старпом.

— Прошу, — сказал он совсем будничным тоном.

В каюте я спросил:

— Что же теперь будет? Под суд его отдадут?

— Да за что? — удивился Коноваленко. — Пароходы целы, мы живы, «Индигирка» идет к табору. За что судить-то?

— Так ведь Андерсен пожалуется.

— Если каждый раз жаловаться, работать времени не останется. Ему к нашим «порядкам» не привыкать…

Старпом принялся рассказывать: Андерсен, латыш по национальности, из семьи тех, кого царское правительство ссылало на восточную окраину страны. Плавает Андерсен в Арктике с начала освоения Северного морского пути. Провел свой «Шквал» с Лены на рейд Индигирки, затем еще дальше на восток, в Певек на Чукотку. В последний момент, перед началом перегона, капитан порта на Лене побоялся ответственности и запретил Андерсену уходить из устья Лены. Андерсен вскочил в рубку в своей тельняшке, дал отвальный гудок, приказал радисту выключить радиоустановку и поднял якорь. В Певеке, где стояла на берегу полярная станция, Андерсена ждал выговор за самовольный уход. А в другом приказе его благодарили за смелый перегон рейдового пароходика по арктическим морям…

Слушал я этот рассказ, и Андерсен еще больше мне нравился.

— Морду нашему капитану он очень свободно набил бы, — сказал Коноваленко. — Лихой мужик, ничего не скажешь. А жаловаться не станет, времени на жалобы нет, да и некем Линева сейчас заменить, людей у нас нет.

— Ну, а если бы пароходы побились?

— Тогда бы нашего капитана судили, да и меня, наверное, заодно. И тебя бы, работника политотдела, по головке не погладили — чего зевал. Думаешь, зря тебя к нам Кирющенко посадил? Понял?

— Спасибо, понял, — искренне сказал я.

— Слушай, давай еще по одной? — предложил Коноваленко. — Ты мужик вроде ничего.

— Не буду! Не буду, понимаешь, — с неожиданной злостью сказал я.

— Молодец! — воскликнул Коноваленко, чего я никак не ждал. — Вот таких нам здесь и не хватает. Только ведь ты долго среди нас пай-мальчиком не проживешь. Видел я таких, и крылышки как будто есть, а копнешь поглубже — одна труха, грешник пуще нашего. Да что с тобой говорить, поживем, увидим, долго ли ты протянешь со своей святостью. Комсомолец! Слушай, иди-ка ты в свою каюту, не расстраивай меня…

Каюты у меня не было, я вышел на палубу. Пароход плыл куда-то в темень, навстречу холодному ветру, и только далеко-далеко по носу мерцали острые искры огоньков табора.

Впереди меня кто-то стоял на носу парохода и так же, как и я, смотрел на искры огней, затерявшихся в ночи. Я подошел ближе и узнал Данилова. Он оглянулся на звук моих шагов. Мы постояли молча. Я спросил, давно ли он пришел на пароход матросом. Оказалось, перед самой разгрузкой морского парохода был пастухом в оленьем стаде в низовьях Индигирки.

— Погибал голод, — сказал Данилов, — однако остался живой…

— Кто-нибудь у тебя из родных есть? — спросил я.

— Один я, больше никакой люди нету, — ответил Данилов.