Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

— Приходи, — машинально ответил я, никак не ожидая этих слов.

Буду за Андрея слова говорить. Андрей нельзя, я буду. Дай, что нада говорить.

— Будешь исполнять роль Андрея? — воскликнул я, еще более удивляясь: Данилов всегда отказывался что-либо делать в драмкружке. — А ты сможешь выучить слова?

— Два мешка таскал — не падал. Слова таскать легко. Давай!

— Хорошо, дадим тебе роль Андрея. Приходи на репетицию.

— Ладна, приду. — Он взял из рук Гриня вожжи.

— Надо, Коля, на делянку в лес съездить, — сказал Гринь.

— Ладно, съезжу тайга… — покладисто сказал Данилов и, присев на край саней, дернул вожжи.

— Пора опять за репетиции приниматься, — сказал я Гриню.

— В самый раз! — воскликнул он, и лицо его засветилось. — Соскучились ребята, спрашивали у меня, когда вы скликать начнете. Забрала охота сыграть пьесу. У вас тоже свои, извиняюсь, неприятности приключились. Без того никак не обходится. Только, извиняюсь, на кладбище неприятностей не бывает… Выходит, Андрею замена нашлась, а вы поговорили бы с Натальей.

— Посмотрим… — неопределенно сказал я. — Гринь, как вы думаете, кто ранил Андрея? — спросил я о том, что не выходило у меня из головы.

Гринь подозрительно огляделся вокруг, хотя на улочке никого не было.

— Я, извиняюсь, допрос снял с Петра Коноваленко, — подавшись ко мне, таинственно, вполголоса заговорил Гринь. — Потому как милиции сроду в затоне не было. Первое подозрение на него падает, это, уж вы мне поверьте, точно. Когда я вышел из клуба, Андрей лежал раненый, крови вышло — снег почернел. Коноваленко на коленях перед ним стоял, вроде хотел поднять. Все выходит, как должно быть, преступник сделал вид, что помогает своей жертве. — Гринь развел руками, воскликнул: — Так по всем приметам выходит, кудаж ты денешься! Приедет милиция, Петра перво-наперво сгребут. Это точно! А все же таки он не виноват. Вместе мы понесли Андрея. Никакой преступности у Коноваленко не наблюдалось, одно только беспокойство, что не выживет… Протокол дознания передал Кирющенко. Незаконно, говорит, следствие ведете.

— Что же теперь делать?

— Правды не затопчешь, — с уверенностью сказал Гринь. — Она, правда, завсегда выплывет наружу… Коноваленко ни при чем. Не виноват Коноваленко… — Гринь другим тоном спросил: — Будем собирать народ? Я с Коноваленко говорил, сказал ему, что вы зла на него не держите за то, что он тогда ушел.

— Будем, — решительно сказал я, — затапливайте завтра печи пораньше, палатка совсем выхолодилась, сколько дней прошло…

В назначенное время опять все собрались в клубе у раскаленной бочки. Пришел и Николай Данилов. Постоял в глубине палатки в полумраке, сунув руки в карманы кургузой телогрейки. Приблизился к нам, сказал без всякого вступления:

— Давай буду говорить за Андрея…

Кто-то воскликнул:

— Сперва вызубри…

— Вызубрю, — ответил Данилов резковато, словно спорил с нами, и добавил: — Андрей сказал: «Добро…»

Больше его не стали ни о чем спрашивать. Он подсел ко мне и негромко сказал:

— Маруся спрашивает, можна? — Данилов кивнул на фанерную дверцу палатки.

Я быстро встал и прошел к выходу. У палатки стояла Маша, в темноте ночи я угадал ее хрупкую фигурку в ладной телогреечке.

— Чего ты стоишь? Входи, — сказал я.

— Парни засмеют… — сказала она неуверенно, совсем непохоже на нее. — Наталья велела, я пришла…

Маша села среди нас у печки, и все разом заговорили, начались шутки, смех, совсем как и в тот вечер, когда переступила порог палатки наша первая девушка, странная и непонятная Наталья…

Репетиции возобновились, хотя в наступившие свирепые февральские морозы и трудно стало протапливать палатку. Наши художники принялись готовить красочные объявления о премьере, собираясь вывесить его на полотняной стенке клуба.

В эти-то пятидесятипятиградусные морозы к нам прилетел самолет. Машину принимали на льду Индигирки, расчистив от снега изрядный прямоугольник и запалив по его углам сигнальные костры. Летчики привезли почту, газеты с материалами XVIII партконференции и… ревизора. Вместе с ним из самолета вышли на лед Индигирки еще два пассажира, как мы почему-то решили, его помощники. Куда бы я в тот день ни приходил по делам газеты — в мастерскую, на пароходы, в камбузы, превращенные в слесарные мастерские, на баржи в шкиперские рубки — везде только и разговоров было о ревизоре. Если учесть, что самолет прилетел «спецрейсом», то есть вне плана, что половина дружинцев расчищала снег на реке и разводила сигнальные костры, то уже все это само по себе взбудоражило поселок. Да тут еще ревизор! Ждали каких-то разоблачений, ревизор-то был вызван Кирющенко, и, значит, не зря — об этом уже знал весь затон. Скрыть что-либо в нашем крохотном поселочке было совершенно невозможно, жили мы здесь, словно под стеклянным колпаком, через который не только все видно, но и слышно.

Ревизор, к общему удивлению, оказался неприметным мужичишкой, невысоким, добродушным, в допотопных очках с круглой потертой оправой без одной дужки, которую заменяла петелька из веревочки, накинутая на ухо. Заштатный вид грозного в представлении нашего рабочего народа должностного лица не вызывал почтения и, тем более, страха. Ревизор поселился в комнатушке дома, где жили Кирющенко и Васильев, по утрам аккуратно, вперевалочку ходил в контору и весь день просиживал за грудами бумаг в бухгалтерии. Мирная и нешумная его деятельность, казалось, не приносившая никому ни вреда, ни пользы, в конце концов притушила всеобщий к нему интерес. А два прилетевших вместе с ним человека, как мы сочли, его помощники, и вовсе держались в тени.

Совсем позабыли о ревизоре, когда по канаве в главном русле Индигирки, пробитой во льду от баржи, бурлящим потоком пошла зеленоватая, дымящаяся на трескучем морозе наледная вода. Наледь обычно появляется к середине зимы или к весне. Глубинные стоки напрочь перемораживает, скапливаясь где-нибудь подо льдом и замерзая, вода расширяется, взрывает ледяной панцирь, иногда в несколько метров толщиной, и вырывается наружу. Еще на «Моссовете» геологи, бывалые люди, рассказывали, что от ледяных взрывов вылетают стекла и гаснет пламя свечи, разрушаются дороги, дома, мосты. Наледная вода около устья протоки грозила подмыть «костры» — сложенные колодцами метровые кругляки, на которые при помощи множества ручных домкратов с великой осторожностью и трудом всем мужским населением затона была водружена для ремонта и покраски днища пятисоттонная баржа. В устье протоки на главном русле Индигирки ежедневно посменно выкалывали лед бригады рабочих, удлиняли и расширяли канаву, облегчая сток воде. Стариков надеялся, что удастся спустить воду и не дать подмыть «костры», спасти баржу от падения и поломки. После отъезда Васильева к геологам он остался за начальника пароходства и вся ответственность теперь ложилась на него. Но вода не убывала, где-то на дне протоки переморозило грунты до вечной мерзлоты, и воде был только один путь — наверх, в канаву, где лед был тоньше всего. Укротить наледный поток оказалось не так-то просто.