Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

— Ну, не сейчас же обсуждать… — оборвал его Кирющенко. — Можете быть свободны, — сказал он, обращаясь к сидящим в комнате, — до особых распоряжений Старикова. Прошу остаться членов партбюро и секретаря комсомола.

Загремели стулья, в молчании стали расходиться. Среди беспорядочно раздвинутых стульев осталось лишь несколько человек. Мне стало не по себе, уж очень мало нас было.

Кирющенко молча сидел за своим столом, осунувшийся, посеревший, с горькой складкой меж светлых бровей. Странно было видеть его в состоянии душевной опустошенности. Он поднял голову и, взглянув на нас, сказал:

— Пойду за ним, он у меня живет. Скажу, что приглашаем на заседание партбюро… Надо сразу;.. Не дать ему возможности принять другие меры, начать дело.

Кирющенко посидел, опустив голову, видно трудно ему было идти уговаривать мальчишку-следователя. Стал медленно подниматься, одернул темный китель.

Семен повернулся ко мне и как-то неловко, смущенно улыбаясь, стыдясь, что из-за него столько неприятностей, сказал:

— Сходи, будь другом… Такое дело, понимаешь… Тебе лучше, чего же Кирющенко срамиться перед этим…

Я поднялся, хотел было натянуть ушанку и идти.

— Постой, — сказал Кирющенко, — мне самому надо, у тебя уровень не тот, откажется.

Он медленно, долго не попадая в рукава, надел летную куртку и пошел к двери. Плечи его обмякли, шел он, натыкаясь на стулья, и, выходя в коридор, оставил дверь приоткрытой. Холодный воздух потянул в комнату, я встал, осторожно, почему-то стараясь не шуметь, плотно закрыл дверь. Никогда прежде не мог бы я предположить, что спокойный, рассудительный Рябов способен на столь отчаянный поступок. Всегда казался он мне «сухарем», лишенным глубоких чувств, до скучности «правильным».

Мы сидели потупившись, храня молчание, и ждали возвращения Кирющенко. Рябов наклонился, уперся в колени локтями и запустил пятерни в свои длинные, прямые, свесившиеся на высокий лоб волосы.

— Как хотите, извиняться не. стану… — сказал он и выпрямился.

— А кто с тебя требует?.. — сказал усатый механик Жданов. — А впаять придется… Для твоей же пользы.

Хлопнула входная дверь, вошел Кирющенко в сопровождении следователя. Кирющенко разделся и торжественно отправился за свой «саркофаг». Следователь только снял ушанку и присел на стул у двери, точно заглянул на минутку. Рябов опять наклонился и запустил пальцы в волосы.

— Дайте мне сказать, — начал Жданов. — Редактор он, конечно, сами знаете… Однако надо уважение иметь… что, если мы так начнем бумажки, какие нам не нравятся, изничтожать? Анархия! К примеру, в прошлую навигацию мне Василий Иванович выговор впаял за неисправность в машине и ту самую бумажку вывесил на стенке надстройки у капитанской каюты. Я ходил вокруг, была, конечно, соблазна, но устоял против себя… Я его, конечно, уважаю, — Жданов кивнул на согбенную круглую спину Рябова, — за смелость я его уважаю. Уважаю, а впаять придется. Для его же пользы. — Жданов огладил усы, потоптался около своего стула, хотел было сказать еще что-то длинное, забрал в легкие воздуху, но только со значением произнес: — Вот так… — И опустился на место.

Кирющенко говорил долго, перечислял какие-то промахи Рябова, о которых я и не подозревал, ругал якобы нестерпимый его характер, упрямство, самомнение. Я в простоте душевной ждал, что и строгого выговора Кирющенко будет мало. А кончил он неожиданно:

— Думаю, что товарищ Рябов правильно поймет критику коммунистов и сделает для себя выводы из обсуждения его безответственного поступка. Предлагаю ограничиться внушением.

— Правильно! — согласился Жданов.

Мы проголосовали и вздохнули с облегчением. Украдкой посматривали на следователя.

Тот встал, сохраняя собственное достоинство, милостиво сказал:

— Либеральное наказание, но все-таки наказание. Пусть он вернет мне хотя бы обрывки документа.

Такого поворота событий никто не ждал. Кирющенко тоже встал и вопросительно смотрел на Рябова. Тот поднялся, пожал плечами и пробормотал:

— Но… у меня… их нет.

— Куда же вы их дели? — спросил следователь.

— Съел, — совершенно спокойно сказал Рябов, — половину…

— То есть как?.. — изумился молодой человек. Гневный румянец стал заливать его располневшее лицо. — Вы издеваетесь надо мной!

Кирющенко, не менее изумленный, чем следователь, спросил: — Как это съел?

Рябов все стоял и пожимал плечами.

— Да так, жевал, жевал и проглотил.

Кирющенко помолчал, потом строго сказал:

— Идемте отдыхать. Положение критическое, в любой момент могут поднять на аврал.

Пришел я в свою палатку, разделся, от усталости не растопив печку, потеснил Пургу, залез под холодные простыни и одеяло. И, кажется, едва погрузившись в сон, проснулся от глухих взрывов. Быстро оделся и выскочил из палатки. У самого горизонта среди смерзшихся деревьев едва зацветала лиловая полоска зари. По улочке бежали люди с ломами, лопатами, кольями. Никаких сигналов не было, кроме звуков взрывов. Спешили на помощь, подчиняясь общему чувству тревоги.

На сумеречно-синих заледеневших просторах Индигирки около устья протоки все время тянул обжигающий ветерок. Рабочие с обындевевшими шарфами, закрывавшими лица почти до глаз, кололи ломами лед, расширяли канаву, по которой, свиваясь тугими жгутами, мчался зеленовато-мутный поток. Здесь же я столкнулся с Кирющенко. Он был в телогрейке, с ломом в руках.

— Ищи Луконина, — сказал он, — люди ему нужны, домкраты ставить, спасать баржу…

В ледяной чаше, под днищем баржи, стоявшей на городках, растекалась маслянисто-черная, неподвижная, зловещая своим спокойствием вода. Луконин распоряжался установкой множества приземистых колонок ручных домкратов вдоль бортов баржи. На меня он не обратил ни малейшего внимания. Телогрейки на нем не было, исподняя белая рубаха выбилась из-под ватных брюк, шапка сидела на голове боком. Выскочил из дома в чем был. Парок тянулся от его широкой спины, слабо розовея на разгоравшейся заре. Он метался от одного к другому, поправляя колонки домкратов, переставляя их туда, где они прочнее встанут.

— Петро, — крикнул он на ходу Коноваленко, — подь на тот борт, глянь, как ставят…

Старпом бросился было обегать баржу и вдруг, вобрав голову в широкие плечи, нагнувшись, сунулся в темную щель. Там шумно заплескалась вода. Я заглянул под баржу. Коноваленко выбирался по другую сторону чаши на ледяной ее борт, с его валенок и штанов стекали струйки воды. Он забегал там вдоль борта, переставляя колонки домкратов под те места, где было надежнее, как это делал Луконин по нашу сторону баржи. Коноваленко руководил подъемом судов в протоке и прекрасно знал, что надо делать. Я стал помогать какому-то рабочему выдергивать бревешко из-под пятки домкрата, чтобы перетянуть механизм метра на два вдоль борта. Потом мы начали налегать на рычаг согласно со всеми — поднимать баржу, облегчая тем самым давление ее днища на городки., Слышно было, как по другому борту командовал Коноваленко. Нам не было заметно, поднимается ли баржа или по-прежнему всей своей тяжестью давит на городки. Изредка только натужно поскрипывал привальный брус, в который были уперты домкраты.