Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

Любил я его неторопливую обстоятельную речь и в своих интервью для «Индигирского водника» старался передать ее, да не всегда удавалось уследить за словами, интонацией голоса, спокойными* жестами.

— Возьми, к примеру, бревно мы ладим под привальный брус, — продолжал Луконин. — Его в самый раз надо по обводам подогнать, а иначе какой привальный брус, так, видимость одна. Где навалит баржу скулой, так и промнет стальную обшивку. Хошь не хошь — выгадывай, как сподручнее, чтобы время не упустить. Когда спозаранку утречко прихватишь, когда по вечернему сумраку топориком намахаешься. Зори-то долгие зачались, свету прибавилось, того гляди, солнышко пожалует… Упра-авимся, будь надежен!

— Может, ты для газеты заметку напишешь? — спросил я.

— Это какую таку заметку? — удивился Луконин, хотя прекрасно понимал, о чем идет речь и чего мне от него нужно. Ие раз мы с ним на эту тему объяснялись.

— Ну вот расскажешь, как работа идет, напишешь, что вы с Даниловым к сроку сделаете… А может, даже и пораньше срока, соревнование же…

Луконин затянулся в последний раз, отбросил остаток «козьей ножки», надел рукавицы, взялся за отполированное топорище вогнанного в бревно топорика.

— Давай, Коль… — сказал он, — перекурили, душу, можно сказать, отвели…

— А заметка как же? — стараясь сдержать раздражение, спросил я.

— Уладим привальный брус, вот те и будет «заметка», — невозмутимо сказал Луконин.

— Так я возьму и все сам напишу, как мы тут с тобой говорили…

— Напиши, — спокойно согласился Луконин.

Прибежал я в редакцию после «интервью» с Лукониным и записал беседу с ним, наметил, с кем еще надо поговорить, от кого взять заметки. Шутка сказать, привальный брус уладить! Слова будничные, а дело нелегкое, привальный брус надо из цельного бревна вырубить, дугу по обводу борта вывести, до воды успеть, потому что пароходы кормят целый край… Для того мы и трудимся, для того баржу спасли, потому и привальный брус надо уладить. Да, прав Рябов, человек проверяется тем, во имя чего живет. Другой меры для человеческой души нет.

В тот день, когда подборка о соревновании оттискивалась на «американке» в пятистах экземплярах нашим Иваном, и душа моя по этому случаю была полна радости, мне повстречался Коноваленко в сопровождении милиционера. Все вокруг на улочке поселка разом для меня померкло. И тут я вспомнил замечание следователя на совещании о «ниточке», которую он нащупал. И не я ли сам, не сознавая того, своими необдуманными словами вечером в клубе помог ему схватиться за эту «ниточку»? Старпом шел неторопливой походкой усталого человека, закинув руки за спину. Милиционер, в котором я узнал второго прилетевшего вместе с ревизором человека, шагал позади в форменной шинели, прежде скрытой под кухлянкой, в ушанке и валенках, с бравой солдатской выправкой. Коноваленко прошел мимо, даже не посмотрев на меня. Взгляд его глаз, подернутых влагой, был устремлен куда-то далеко-далеко. Лицо было неподвижным, постаревшим, совсем чужим. Я спросил милиционера, куда он ведет арестованного.

— На допрос, — коротко бросил тот, и они прошли мимо, направляясь в контору.

Я двинулся вслед за ними. Милиционер оглянулся на меня, но ничего не сказал. Оба они скрылись в кабинете начальника пароходства, как я понял, резиденции следователя. А я отправился прямиком к начальнику политотдела. Кирющенко объяснил мне, что распоряжением следователя старпом взят под стражу на время следствия.

— Можешь успокоиться, расправы мы не допустим, — сказал Кирющенко.

— Зачем же под стражу? А если невиновен?

Кирющенко пожал плечами, ничего не сказал. Постоял у своего стола, потом повернулся ко мне, произнес с усмешкой:

— Куда тут убежишь? — Помолчал и заговорил: — Да и не станет он бежать, лучше мы теперь узнали Коноваленко, правды будет добиваться, а бежать не станет. Не виноват он в преступлении. Ну, распустил себя, и мы ему вовремя не помогли — все это так, а на поножовщину никогда не пойдет. Да и пьяным я его последнее время не видел… Следователь молодой, наломал дров. Запасись терпением, скоро приедет тот, по особо важным делам, я его знаю, человек справедливый, разберется. — Кирющенко строго взглянул на меня и добавил: — Иди спокойно работай!

Арест Коноваленко и последующие допросы многих затонцев создавали в поселке тягостную, тревожную атмосферу. Лишь трудная работа по ремонту судов развеивала мрачное настроение людей.

В это время вернулся Васильев. Вместе с ним из Абыя приехал невысокий, худощавый якут с живыми, веселыми глазами, оказавшийся тем самым следователем, которого ждал Кирющенко. Они привезли тяжелую весть: в районе началась эпидемия гриппа, местное население, совершенно лишенное иммунитета, поголовно лежало с высокой температурой, дрова и воду развозили по юртам работники райкома и райисполкома, в недавнем прошлом жители Якутска, не раз болевшие гриппом. Было уже несколько смертельных исходов.

Все это мы узнали, собравшись в кабинете Кирющенко и слушая приезжих. Эпидемия, казалось, гораздо больше волновала следователя, чем дело, по которому он приехал к нам. Он сокрушенно покачивал головой и то и дело повторял:

— Молодые люди силы потеряли, а старики совсем без движения… Что ты будешь делать!

— Завтра направлю всех возчиков с лошадьми в район, — решительно сказал Васильев, — сами как-нибудь обойдемся. Бедствие, понимаете, бедствие народное… — Он почему-то посмотрел на меня. — Все вповалку, как от чумы.

— Вот еще геологов не мешало бы проверить, — озабоченно сказал Кирющенко, — в глуши, связи нет, радиостанция им по штату не положена, неровен час и до них дойдет эта зараза.

— Поехал бы, — опуская глаза, с какою-то натугой произнес Васильев, — на погоду не посмотрел бы, так ведь дошли слухи до Абыя, что я без вины виноватый… Пришлось вернуться.

— Вот бы когда в самый раз была твоя поездка, — сказал Кирющенко, словно и не слышал слов Васильева, и в упор посмотрел на него.

Тот, насупив брови и глядя в пол, молчал. Что-то, видимо, более серьезное, чем беспокойство за судьбу геологов, тревожило его. И я молчал, мог ли я теперь уехать из Дружины, не дождавшись, чем кончится дело с обвинением Коноваленко? А если понадобится и моя помощь, и мое вмешательство? Ну как тут уедешь! И я молчал, боясь напомнить о давнишнем своем желании съездить к геологам.

Сразу после окончания беседы с приезжими, я проскользнул в дверь кабинета начальника пароходства за вошедшим туда следователем по особо важным делам и попросил выслушать меня.

— Вы хотите дать показания? — спросил следователь и после моего утвердительного ответа пододвинул к себе лист бумаги и взял ручку с Васильевского чернильного прибора. Времени он не терял. Едва я начал свою речь в защиту Коноваленко, следователь засмеялся и отложил в сторону ручку.