Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

Я решительно рванул на себя дверцу и, нагнувшись, нырнул в юрту. Небольшие окошечки, прорезанные в сенях, давали достаточно света, и я сразу увидел сидевших на приступках у стен троих людей в телогрейках и шапках и разложенные подле них какие-то тючки и свертки. На деревянном топчане не было постели, наспех сколоченный стол был свободен от посуды, комнатка выглядела оголенной, неприютной, совсем нежилой. Я остановился у двери и оглядел сидевших вдоль стен Данилова, Федора и Коноваленко. Они смотрели на меня настороженно и сумрачно.

— Здравствуйте, — сказал я.

Ни один из них не ответил, не шевельнулся. Я чувствовал на себе их тяжелые враждебные взгляды, и мне становилось страшновато в этой одинокой, далекой от поселка юрте.

— Куда собак подевали? — спросил я и не узнал своего хрипловатого голоса.

Они молчали. Я шагнул на середину комнаты, уперся взглядом

в слезящиеся глаза Коноваленко. Тот тяжко вздохнул, полез в карман, вытащил кожаный кисет. '

— Слушайте! — воскликнул я, и робость вдруг покинула меня. — Не дам ни одному из вас уехать отсюда, если вы не выпустите собак. Ни, один не уедет! Попомните мое слово.

Пока я произносил эту горячую речь, Коноваленко спокойно увертывал козью ножку. Федор, поигрывая желваками, встал, прдшел к двери позади меня и прислонился острым плечом к притолоке, сунул кулаки под мышки. Я невольно оглянулся на него, отошел, спиной к стене.

Коноваленко задымил самокруткой, искоса поглядывая в мою сторону. Федор сдвинул шапку на самые брови, как-то странно завел зрачки кверху, как будто смотрел на меня одними белками. Я чувствовал, как в нем закипает злоба. В исступлении он ударил головой в притолоку, нарочно растравляя себя, доводя до состояния слепой ярости. Лицо его исказилось от боли.

Я прислонился плечом к покатой стенке комнаты, окинул взглядом тючки и свертки у стен, хмыкнул.

— Чего ты? — не выдержал Федор.

Я молчал. Он многозначительно сунул руку в карман, поворошил там.

— У-ух… — пробормотал он.

Коноваленко неторопливо поднялся. Кивая на дверь, обращаясь ко мне, сказал:

— Выйдем, поговорим…

Он потеснил Федора, приоткрыл дверь, впуская в комнатку клубы холодного воздуха, и оглянулся на меня. Я вышел вслед за ним. Мы зашагали по тропке в глубь тайги. Дорожка тут была узенькая, едва промятая. Коноваленко шел впереди, сутулился, попыхивая самокруткой. Остановился под разлапистыми лиственницами и повернулся ко мне.

— Ну, чего ты пришел? — сказал он. — Думал, с тобой тут шутки будут шутить? Федор сейчас все может сотворить. Чего ты навязался на мою шею. Интеллигенция, черт ее дери!

— А ты, хорош тоже! — воскликнул я. — Бандит! Собак своровал.

Я готов был драться с Коноваленко.

— Собаки не твои, — посверкивая влажными глазами, буркнул Коноваленко. — Ничейные собаки!

— Гринь их переловил… — начал я и поперхнулся от охватившего меня гнева.

Ну и что? Подумаешь, Гринь переловил! А я их забрал, ничейные они. Тебе для забавы, а мне для дела!

Хороша забава! Может, геологи на Аркале в лежку все, вон как в Абые… Забава! Ты мне собак выпустишь, а не то башку сверну…

— Я те сверну! — рявкнул Коноваленко.

Хлопнула, как сухо прозвучавший выстрел, дверца юрты. По тропке к нам бежал невысокий крепкий Данилов без шапки, в растерзанной телогрейке с болтавшимся, наполовину оторванным воротом и оголившимися желтоватыми клочьями ваты.

— Стой!.. — задыхаясь, крикнул он. — Стой, Петро!..

Он подбежал к нам, с ходу толкнул Коноваленко в грудь, тот повалился спиной в сугроб и неуклюже завозился в снегу.

Ноздри Данилова раздувались, щеки ввалились, жесткие волосы торчали, как иголки у ежа.

— Уходи юрта, слышь? — заорал он. — И ты уходи поселок. — Он повернулся ко мне. — Слышь, уходи… — И опять крикнул поднимавшемуся Коноваленко: — Не трожь человек!

— Да ты что, оглашенный!.. — проговорил Коноваленко. — Чего с тобой?

Данилов, покачиваясь от изнеможения, — видимо, только что выдержал борьбу с Федором, — оглядел Коноваленко, потом, точно впервые видя, меня.

— Ничего со мной… — крикнул он. — Иди-ка, Петро, в юрта.

— Да ты что, Коль? — с укором в голосе произнес Коноваленко. — Что ты подумал? Ну что ты?.. Застегнись, шапку поди надень. Глянь-ка, что у тебя с воротом. Что вы там с Федором не поделили?

Данилов оглядел себя, застегнулся, подобрал болтавшийся ворот, сунул его на грудь, под телогрейку.

— Вязал я его… Не хотел я, чтобы Федя тебе помогал… — Данилов кивнул на меня.

— Да ты что, что ты говоришь-то! — поводя своими крупными, чуть навыкате глазами, сказал Коноваленко. — Перестань, Коль. Совесть во мне еще есть, понял. Иди, иди, — Коноваленко хлопнул его по плечу, легонько подтолкнул к юрте.

Данилов посмотрел ему в лицо, глубоко вобрал в легкие воздух.

— Ладна… — с облегчением сказал он.

— Иди, Коль. Мне надо с ним поговорить, — Коноваленко повел головой в мою сторону. — Иди, не бойсь. — И когда Данилов, оглядываясь на нас, пошагал к юрте, сказал ему вслед: — Федора повремени развязывать, постереги. Я возвернусь сейчас.

Мы снова остались вдвоем с Коноваленко в посветлевшей, подневному ожившей, мерзлой тайге. Коноваленко стоял передо мной, опустив глаза, и валенком разминал сахарные, словно изнутри жемчужно светившиеся комья снега.

— Да-а… — произнес он, поднимая глаза, — некстати заявился ты, душу мне растревожил…

Этот переход у Коноваленко от раздражения, гнева, злобы к беспомощности и горечи был так неожидан, что стало не по себе и уже не хотелось ни драки с ним, ни ругани, ни упреков.

Коноваленко посмотрел в тайгу, далеко, туда, где в переплетении коричневых ветвей лиственниц и кустов плавилось неяркое, едва показавшееся над горизонтом солнце. Долго мы ждали его после полярной ночи, и вот оно вышло наружу, катится в гуще тайги у самого горизонта, и почему-то нет никакой радости в душе.

— Солнце встало… — проговорил Коноваленко.

— Да, солнце… — машинально ответил я.

И мы опять замолчали. И все смотрели в тайгу, и как будто не видели солнца.

— Ну вот, — сказал Коноваленко, — ночь полярная, выходит, кончилась.

— Да, все как-то по-другому стало…

— По-другому… — негромко подтвердил Коноваленко.

Постояли мы еще. Коноваленко сказал:

— Собак я тебе в тую палатку к вечеру приведу, за ними еще сходить надо, можешь быть спокойным. Ты бы сразу пришел, сказал бы, что тебе к геологам ехать. Кирющенко небось посылает?

— Кирющенко, — почему-то вздохнув, сказал я.

— Вот тут у меня все… — покряхтел Коноваленко, потерев кулаком ватник на груди. — С вами бы…^— И словно опомнившись, сказал: — Нельзя! И вас замучаю, и сам с вами пропаду… Уезжать надо.