Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

— Я подумал, что лучше будет. И девушке, извиняюсь, спокойнее…

— Она знает?

— Откуда ей знать? Ночью уезжали, один я встал проводить. Они вам поклон передали. Коноваленко — тот понятно. От Федора, извиняюсь, никак не ждал.

— Как же теперь с ней быть? — проговорил я.

Опустился я на скамью около столика, кулаком сдвинул шапку на затылок, уткнулся лбом в кулак.

— Вы, извиняюсь, не убивайтесь, с радисткой я сам улажу, — сказал Гринь. — Вам ехать надо, мало ли что у геологов может приключиться.

— Она просила меня с Федором поговорить, — сказал я. — Надо было в тот же вечер, а я утра дожидался…

— Ничего бы вы с Федором, извиняюсь, не поделали, — резонно возразил Гринь. — Стал бы он вас слушать? Ни в жисть! И с радисткой не надо вам говорить, и с Машей не надо. Я, извиняюсь, влияние на ее имею, я с ей и поговорю, объясню, чтобы радистке все обсказала. Так-то лучше будет. Кирющенко наказал, чтоб я вас сегодня с утречка пораньше отправил. Данилов собачек налаживает, идите за вещичками и трогайтесь…

В середине дня все было готово к отъезду. Нарты мы выкатили за поселок на берег озера в тальниковые залитые солнцем кусты, чтобы не позориться на людях, предвидя, что не так-то просто будет стронуть псов с места. На задке нарт лежал мешок с мерзлой рыбой, продукты и дорожные вещи. Я решил встать на свои лыжи и ехать на буксире, взявшись за веревочную петлю. Собакам будет легче и мне приятнее. Надел меховой комбинезон из собачьих шкур шерстью наружу, которому до сих пор не было применения, ушанку, темные очки от солнца. Данилову Гринь выдал меховую рыжую доху до пят. Собак мы выводили попарно и впрягали в лямки. Каждая пара считала своим долгом прежде всего подергать лямки. Убедившись в их прочности, псы чинно рассаживались на снегу и, навострив ушки, с явным любопытством следили за появлением следующей пары собратьев и их поведением в упряжке.

Провожал нас один Гринь. От всех других жителей поселка время отбытия мы держали в тайне.

— Так что прежде требуется пробный забег организовать, — сказал Гринь. — Наперед станет ясно, кому всыпать… Слазь, Коля, я с ими общий язык имею…

Гринь скинул свою длиннополую шинель, остался во флотском кителе и, взявшись за передок нарт и качнув их, чтобы ослабить сцепление полозьев со снегом, протяжно крикнул:

— Подь, подь, подь…

Псы с любопытством повернули к нему головы и заулыбались, прижав ушки, покручивая носами и повиливая хвостами. Один только вожак, старый ездовой пес с широкой пятнистой грудью и сильными лапами, напрягся и рванул лямки.

— Сейчас я с ими, извиняюсь, на другом языке побалакаю…

Гринь оставил нарты и принялся ломать ветки тальниковых кустов. Собаки недоверчиво следили за ним. Но едва только он направился к нартам с пуком упругих ветвей в руках, как псы вдруг вскочили и, не разбирая дороги, рванулись вперед. Гринь успел схватиться за самый задок нарт и поволокся по снегу, оставляя за собой лоткообразную траншею. С разгона собаки и нарты врезались в тальник, лямки запутались в густых ветвях.

Вставая и отряхивая снег, Гринь сказал:

— С тальниковых прутков память к им разом возвернулась. Теперь пойдут — не угонишься. Хотя, конечно…

Мысли своей на этот раз он не закончил.

Мы вызволили собак и нарты из кустов и приготовились к старту. Данилов встал у передка нарт, я взялся за веревочную петлю. Перед нами расстилалась слепящая гладь озер. Далеко впереди у самого горизонта темнела полоска тайги, на противоположном берегу. Хорошо стоять вот так в начале длинного пути, ждать ветра от быстрого движения, неизведанных далей, каких-то открытий — на том берегу озера, за повотором дороги, за горным хребтом… Хорошо!

— Бывайте! — сказал Гринь и пожал нам руки. — В случае чего по задам их настегайте, деться им некуда, побегут, как миленькие. Вожака только не трогайте, я его давно знаю. Старик работает на совесть…

Гринь навалил на нарты впрок для порки псов ветвей тальника, крикнул: «Подь, подь, подь…» — и погрозил псам кулаком.

Упряжка рванулась. Данилов едва успел повалиться на нарты, я раскатился на лыжах, и наш поезд вылетел на озерные, твердые, как камень, снежные заструги.

Легко было скользить на лыжах за собачьей упряжкой. Я чуть-чуть переступал с лыжи на лыжу и чувствовал по натяжению веревочной петли, что собакам легко. Нарты катились ровно, заструги убегали назад, и я наконец поверил в собачий транспорт. Хорошо, что выстоял, не упал в снег, когда собаки рванулись, хорошо, что дорога уносится и уносится назад и что собаки бегут дружно, и что молод и силен… Хорошо!

По безлюдной улице многострадального, охваченного эпидемией Абыя среди плоскокрыших юрт мы промчались на полном ходу. Расспрашивать о дороге было не у кого и незачем. Данилов знал, как надо ехать к Аркале. Объяснял он мне по-своему, долго, я понял, что общее направление на юго-запад.

За Абыем потянулись туманившиеся в сумерках озера, перелески, болота с одинокими остро обрубленными деревцами, на которые были насажены побуревшие болотные кочки — указатели пути. Солнце давно уже закатилось, горизонт тлел зловещем заревом, мороз крепчал. И — о чудо! — собачки наши бежали дружной ходкой рысью, не сбавляя скорости ни на минуту, казалось, позабыв о недавних своих проделках, охваченные одним общим порывом: добраться к жилью, куда стремятся люди, где дадут поесть и где за ночь можно отдохнуть. Что еще могло заставлять их гнать и гнать? Я прятал подбородок в обындевевшем вороте мехового комбинезона, старался почаще переступать с лыжи на лыжу, чтобы облегчить собакам их работу и самому согреться, прогнать колющий спину холодок. Скорее, скорее! Пусть холодно, пусть темно и поверхность снега едва различима, надо ехать, пока бегут собаки. Да и где мы можем остановиться на ночь в тайге? Надо доехать до ближайшей охотничьей юрты, когда бы она ни встретилась: ночью, утром, днем…

Упряжка помчалась с утроенной скоростью, и я, мгновенно освободившись от своих мыслей о дороге и нашей доле, выгибался и дергался то назад, то вперед, стремясь устоять на лыжах. Собаки вынесли нас на сумеречно-лиловое озеро с красно-бурой зарей у горизонта.

Раздали псам куски смерзшейся рыбы и вошли в юрту. Хозяева, поняв, что происходит около их жилья, ждали нас, на мороз им, видно, выходить не хотелось. На поду камелька под дымовым отверстием в плоской кровле горели только что брошенные в угли поленья, дерево едва занялось пламенем, старик якут подвешивал на цепь каган с оленьим мясом.

Желтое пламя горящих поленьев освещало юрту неверными бликами. Размаривающее первобытное тепло, источаемое поседевшими от пепла углями, клонило ко сну. И было безразлично, когда кончится наша дорога и кончится ли вообще, и какие люди рядом, и что делается в замороженной бескрайней пустыне… Спать, спать, спать…