Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

— Ты никому не скажешь, — настойчивее и глуше повторил Данилов.

Я молчал. Повернулся и пошел к собакам. Данилов нагнал меня и, шагая сзади след в след, забормотал:

— Тебе все равно не поверят… Я ничего не говорил… Ничего не говорил…

Гнев охватил меня. Почему я молчу? Боюсь Данилова, боюсь его сумасбродств в этой дикой пустыне?..

Я круто повернулся.

— Ты сам скажешь, — крикнул я ему в лицо.

— Нет! — Данилов замотал головой.

— Трус! Негодяй!.. — в ярости крикнул я.

— Нет! — повторил он. В голосе его послышалась мольба. — Нет! Мне тюрьма…

Он вдруг опустился на снег, скрючился у моих ног и затих. Собаки вскочили и принялись визгливо лаять, вообразив что<���го неладное.

— Встань, — властно сказал я. — Собак пугаешь.

Данилов послушно поднялся, уронил руки, напоминая в своей кухлянке большого, похожего на человека, пингвина.

— Мне тюрьма… — не поднимая головы, тихо сказал он.

— Послушай, а зачем тебе понадобилось убивать меня? — спросил я, поражаясь, что до сих пор не задал ему этого вопроса. — Меня? Зачем?

— Сам не знаю, — сказал Данилов и простодушно взглянул на меня.

— Пошел убивать человека, даже не зная, за что? — негодуя, спросил я. — Как же так?

— Правда говорю: не знаю, за что… — Данилов беспомощно пожал плечами, отчего кухлянка встопорщилась и меховой капюшон наехал ему на глаза. Он поправил капюшон, высвобождая из меха свое лицо.

— Как же так?

— Пьяный сильно… Сердился на тебя, что ты в газета напечатал, какой я был плохой, весь затон узнал. Пьяный был, плакал, Федор тоже пьяный был, тоже плакал… Дальше, что было, не помню. Ночью прибежал в юрта к Федору, упал, совсем память потерял… Другой день он спросил: «Кто убил человек?» Я сказал: «Зачем я вино пил?» А он сказал: «Я ничего не помню, я тоже пьяный был». Я сказал: «Теперь я все вспомнил… Не выдай меня, тюрьма будет». Он сказал: «Ладна, не выдам…»

— Ну, хватит, и так все ясно. Ехать надо, время с тобой зря теряем, пошли. Зачем ты меня сюда привел, собаки все равно человеческую речь не понимают?

— Собака чует, о чем люди говорит… Стыдна… — сказал Данилов, и я вдруг понял, как неуместен, смешон был мой страх перед ним.

Мы зашагали к собакам, я впереди, Данилов сзади. Неожиданная мысль поразила меня.

— Послушай… — сказал я и остановился. Данилов тоже остановился и с любопытством смотрел на меня. — А почему уехал Федор?

— Наталья его прогнал… — с готовностью сказал он.

— А за что прогнала?

Данилов молчал. Опустил глаза и стоял передо мной, глядя под ноги. Я понял, что он знает и не хочет сказать.

…И опять мчится упряжка, и горы серебрятся у самого горизонта, и звучит задумчивая, робкая мелодия, предвестница многоголосой лавины оркестра.

Солнца уже нет, алая заря у верхнего края переходит в янтарную желтизну, а еще выше — в изумрудную глубину небосвода. Гор тоже нет, они погасли с уходом солнца и снова встанут с его появлением. Мороз жжет лицо все сильнее и сильнее, белая опушка давно уже легла на ворот мехового комбинезона. Собравшись в пружину, я переступаю с ноги на ногу и бессознательно повторяю одни и те же привязавшиеся ко мне слова: «Скорей, скорей, скорей!..»

Глубокой оглушающе-звездной ночью мы останавливаемся рядом с темной юртой на краю тайги.

— Сто километр от юрта до юрта, — говорит Данилов, прохаживаясь около нарт. — Старик так говорил. Я тебе не оказал, думал, будешь бояться. Однако, доехали…

Пока он отвязывает мешок с рыбой, псы валятся в снег, сворачиваются колечками и прикрывают носы пушистыми хвостами. Сто километров за день!..

…И еще сто с лишним километров за следующий, третий, день. В сумерках мы катим по твердому, как мрамор, обдутому сумасшедшими горными ветрами снегу в русле Аркалы. Горы с темными пастями распадков отчетливыми громадами стоят на той стороне реки. Лагерь геологов располагается где-то на ближнем обрывистом берегу, мы чувствуем запах дыма, совсем рядом человеческое жилье. Блеснул огонек среди деревьев… Каскады музыки гремят, рушатся, снова выстраиваются, уходят в неимоверную высоту, заключая в себе все оттенки человеческих чувств. Триста километров за три дня!..

Утром в рубленой избушке со мхом в пазах между бревен, сидя за столом, на который выложены образцы горных пород, мы слушаем геологов. В отряде все спокойно, больных нет. Легенда старика стала былью: разыскали уголь, да еще коксующийся, за зиму прошли штольню по пласту. Запасы могут быть значительными, есть и другие выходы угля в обрывах берега.

Данилов не выпускает из рук угловатый, отблескивающий вороненой сталью кусок. То поглядит на него против света, то украдкой лизнет, понюхает. Но уголь не прозрачен, безвкусен и не имеет запаха. Незаметно я слежу за ним. Ему хочется спрятать уголь в карман, но он кладет его на самодельный грубо сколоченный стол. Потом снова берет, разглядывает, проводит пальцем по темным граням.

— Подаришь мне уголь? — спрашивает он, обращаясь к начальнику отряда Горожанкину. Смуглое лицо Данилова еще более темнеет от румянца, он все-таки не спрятал угля украдкой, спросил, переборол себя.

Горожанкин крепок, сильная шея борца впаяна в ворот суконного кителя, густые пряди седых, свитых кольцами волос нависают над крутым лбом. Каждое слово он произносит напористо, пристукивая по столу кулаком, отчего невольно слушаешь его с удовольствием, пустого слова не скажет.

— Возьми, возьми, — говорит Горожанкин и мягко пристукивает по столу. — Это, братец, твое богатство, якутский коксующийся уголек! Долго мы за ним охотились. Вот взять его будет трудно, дорога нужна, Аркала мелкая, не подплывешь.

— Дорога будем мы строить! — неожиданно говорит Данилов и так же, как Горожанкин, пристукивает по столу смуглым кулаком. — Строить будем дорога, — повторяет он, чтобы придать своим словам больше веса.

— Ну уж дорога — это действительно твое дело, — говорит Горожанкин полушутя-полусерьезно. — Наше дело, уголек искать, твое дело — дорогу строить…

Данилов долго еще сидит рядом с нами, вслушиваясь в каждое слово Горожанкина и не отрывая взгляда от его лица. Никогда еще не видел я Данилова таким.

Отдохнув день, взяв образцы угля, мы пускаемся в обратный путь. Собаки бегут дружно, ровно. Теперь это настоящая упряжка. День стал ярче, солнце дольше не уходит за горизонт, зори пламеннее. А мороз к вечеру все так же жжет.

На равнине, откуда мы в первый раз увидели горы, Данилов останавливает упряжку — похоже, даже на том озере. Встает с нарт, подходит ко мне. Смотрит на меня долго, внимательно, хочет что-то сказать и, кажется, не решается. Узкие темные глаза его то совсем суживаются, то становятся шире, будто он задумывается на секунду, и опять суживаются. Кожа лица туго обтягивает скулы и впавшие за время поездки щеки.