Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

Наверное, Кирющенко заметил что-то неладное, потому что своим обычным напористым тоном сказал:

— Берись теперь за работу в комитете. Андрей совсем выздоровел, мы проводили его с попутным самолетом в Якутск, учиться полетел, так что тебе одному заправлять. Навигация на носу, самое горячее время… А пока отдыхай денька два. Для газеты небось привез что-нибудь?

Не часто Кирющенко проявлял заботу о моем самочувствии, раньше я, наверное, умилился бы.

— Привез, — сказал я равнодушно. — Легенду одну…

Кирющенко посмотрел на меня критически, хотел было высказаться, но промолчал.

Часа через два он вызвал меня из редакции посыльным.

— Как вел себя Данилов во время поездки на Аркалу? — спросил он.

Я понял, что Данилов выполнил свое обещание.

— Хорошо, — ответил я, чувствуя, что лицо мое теплеет. — Без него я, наверное, не доехал бы.

Кирющенко опустил глаза, острая складочка залегла меж его светлых бровей.

— Ты не помогал Данилову составлять его показания? — холодновато спросил он и, подняв на меня глаза в упор, добавил: — О том, что оба они с Федором пьяные были, ничего не помнили?..

Вся кровь бросилась мне в лицо.

— А как вы думаете?.. — резко сказал я.

— Мало ли как могло получиться, — спокойно сказал Кирющенко. — Ты от ошибок тоже не заказан. Дело серьезное, Федор сбежал, показаний от него не получишь. Чем Данилов докажет, что говорит правду, — не понимал, что делал?

— Он не станет доказывать, — сказал я с вызовом. — Считает, что ему поверят.

— Это он, вчерашний охотник, считает, — округлив глаза, воскликнул Кирющенко. — А ты, работник политотдела, подумал о том, что закон — для всех закон? Подумал, как парня из беды вызволить, если ты его защищать взялся? В амбицию ударился, какую-то там… легенду привез вместо заметки в газету…

Усталость, обида и горечь оттого, что Кирющенко не понимает меня, захлестнули душу. Я тяжело поднялся и пошел к двери. С каждым шагом я ждал, что Кирющенко окликнет меня, заставит вернуться. Он молчал, и я вышел из комнаты.

Улочка над протокой с длинными бескрышими бараками и выцветшими палатками была полна голубого сияния. После комнаты я не мог смотреть от ослепляющего света и почти совсем зажмурился. Навстречу мне кто-то шагал. Присмотрелся — Данилов. Ушанка сидела на его голове боком. Я потер глаза и встал спиной к солнцу.

— Тебя искал, — воскликнул Данилов вместо приветствия. — Все я сказал, следователь бумага писал, потом дал мне подписать, сказал, выезжать нельзя. — Он, видимо, воспринял мое молчание как результат недоверия и развел руками: — Все сказал, как было сказал… Следователь говорит: «Иди, работай…» Я пошел.

— Знаешь, что, — воскликнул я, словно просыпаясь от тяжкого сна, — идем, расскажи Кирющенко, как все было.

— Раз нада, идем, — покладисто согласился Данилов.

Мы пошли в контору. Я распахнул дверь кабинета, смиренно спросил:

— Можно?

Кирющенко помедлил, милостиво разрешил:

— Если с делом…

Данилов принялся рассказывать, как и мне на озере: «Он сказал…» — «Я сказал…» — «Он сказал…» Кирющенко терпеливо слушал.

— Куда денешься, нада наказывать, — закончил Данилов свое повествование. — Потом дорога буду строить…

— Какую дорогу? — спросил Кирющенко, вытянув шею и уставившись на Данилова. Такого конца он, видимо, не ждал.

— Какая дорога? — удивился Данилов. — Ты не слыхал? Дорога уголь. Горожанкин сказал: «Я уголь искал, ты дорога будешь строить. Мое дела уголь, твое дела дорога». Так Горожанкин сказал.

— Вот это и есть моя легенда, — не удержался я.

Кирющенко смотрел на нас во все глаза, и едва приметная улыбка закралась в его настороженный взгляд, тронула губы.

— Он у тебя в драмкружке был, — сказал Кирющенко, сразу обретая деловой вид. — Можешь ты написать ему характеристику для следователя? Все-таки общественная работа.

— Могу, — сказал я. — Конечно…

— Собрал бы сегодня комитет, план работы тебе надо утвердить, в разном — характеристику. Ну, а отдыхать, как видишь, некогда. — Кирющенко развел руками. — Что сделаешь, потом, когда-нибудь… После навигации уже.

Скрипнула дверь, в щель одним плечом протиснулся Гринь в своей шинели и ушанке с эмблемой Севморпути. Кирющенко опасливо глянул на него, сказал:

— Сейчас они освободятся, выйдут к тебе.

— Извиняюсь, я к вам докладать… — сказал Гринь, не прикрывая дверь, но и не входя в комнату, будто застряв в щели между дверью и косяком.

— Только покороче, — сказал Кирющенко, хмурясь, — у меня сегодня дел невпроворот, списки судовых команд, бригад грузчиков. — Он кивнул на стол, заваленный бумагами.

Гринь вошел в кабинет, стянул ушанку и тряхнул руки нам с Даниловым.

— С приездом, — сказал он. — Как, извиняюсь, собачки себя показали?

— Сто километр день, однако, — торжественно сообщил Данилов.

— Тузик не чудил? — продолжал Гринь свои расспросы, не обращая ни малейшего внимания на Кирющенко. — Извиняюсь, хитрющий пес, только я с им и справлялся. Сейчас сюда, к Александру Семеновичу иду, а он подбежал, носом в колени ткнулся, соскучился, должно. Понимает, что теперь с им заигрывать некогда, и не опасается…

— Гринь, — перебил его Кирющенко, — я же сказал, сейчас они к тебе выйдут.

— Я, извиняюсь, к вам докладать прибыл, — сказал Гринь, ни мало не теряясь. — Даром, что псина, — продолжал он, снова обращаясь к нам с Даниловым, — а душа у него все ж таки есть…

— Какое у тебя дело? — снова перебил его Кирющенко.

— Так что, Александр Семенович, радистка и Маша, уборщица, в моем штатном расписании, в Абый бегали Федора искать, сами не в себе, как рехнулись…

— Бросил он Наталью, — сказал Кирющенко. — Что она раньше думала, с кем связалась? Отец запрашивает, все ли с ней в порядке. Как ему отвечать?

— Ни о чем она, извиняюсь, не думала. Если бы каждый наперед думал, так дети бы не рождались, — философски заметил Гринь.

— Поговори с ней, объясни, — поворачиваясь ко мне, просительным тоном сказал Кирющенко. — Скажи, пусть отцу напишет.

— А все ж таки вы бы, извиняюсь, с ей сами поговорили, — пришел мне на выручку Гринь. — Вы у нас, как сказать, главный по политической линии…

— Так тут, Гринь, не политика. Что тут сделаешь? И голова не тем занята, опять с этой Васильевской баржей в главном русле… Того гляди, ледоход начнется.

— Оно хотя и взаправду не политика, а все ж таки, извиняюсь, до вашей должности как бы больше тянет. Ваше это дело, — твердо сказал Гринь.

Кирющенко вздохнул. Долго сидел, опустив глаза. Мы не мешали ему и не уходили.

— А ведь действительно мое, — раздумчиво сказал Кирющенко. — И вот этого я и не умею. Прав, пожалуй, Рябов, не научился и меня не научили. Да и кто научит?