Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

Через день я снова зашел в больницу со свежеотпечатанной газетой и понял, что Рябову стало немного лучше. Наталья сразу ушла, не стала нам мешать. Он расспрашивал о делах в затоне, о том, что планирую дать в следующий номер. Я рассказал, как близко к сердцу принял Кирющенко его болезнь и как выговаривал и мне и сам себе за невнимательное отношение друг к другу.

— На пользу пошла ему твоя наука, — усмехаясь, сказал я. — Что там ни говори, а понимает он свою слабинку… Бывает он у тебя?

— Каждый день, — сказал Рябов и помолчал. — Понимаю, что добра мне хочет и душой не кривит, и не могу с ним просто. Неловко как-то, знаю, что отрывает время от своих дел, что они ему покоя не дают, и не могу слова по-человечески сказать. Глупо, взрослый человек, редактор, — Рябов усмехнулся, — и не робел перед ним никогда; что не робел — спуску ему не давал, когда считал его неправым. И вот не могу просто так с ним… Вижу, что он ждет объяснений, знаю, что поможет, сделает все, о чем его попросить, даже на «материк» отпустит, и все равно не могу. Вот ведь привычка въелась к этим деловым разговорам. Больше тебе скажу: как увижу его в дверях, радуюсь, как бы сама жизнь ко мне в палату заглянула с ее противоречиями, суматохой, напором… Так бы, кажется, и поговорить с ним о затонских делах, о судоремонте — с ним же всегда интересно, ты знаешь… А вот сядет он здесь и вижу — сказать ему мне нечего, не привык он так просто болтать, а о деле ему врачи не разрешили со мной разговаривать, чтобы не волновать. Сидим друг перед другом истуканами и молчим… Оставим эту скучную тему. Как там у Данилова? Все еще свидетеля требуют?

Я рассказал, что недавно был у следователя, хотел — выяснить, нельзя ли обойтись без свидетеля. Он спокойно объяснил, что верит Данилову и хочет ему добра, но без свидетельских показаний смягчить приговор суда будет трудно, закон есть закон. А Данилов все еще не хочет просить Наталью сходить к следователю.

— Ей, знаешь, тоже не сладко, — сказал Рябов. — Я как-то тут завел было разговор о Федоре, вижу, глаза слезами набухают, и замолчал. Любит она Федора, и ничего ты не сделаешь. Какой он ни есть; любит, и все! И слава богу, что на свете еще есть такая любовь. Ты знаешь, я не сторонник высокопарных выражений, у тебя всегда их вычеркиваю, а тут хочу сказать: да здравствует любовь!

Я подумал, что он начинает выздоравливать, и не только от воспаления легких. Жажда жизни постепенно возвращается к Рябову.

На улочке у больницы от избытка чувств я глубоко вдохнул холодный и какой-то необычный, не просто прозрачный, а цветной — синий воздух. Огляделся и впервые за эти тягостные для себя дни вдруг увидел, как все — и близкая тайга с кое-как понатыканными на прикрытом снегом болоте лиственницами, и поселок, и снега за домами, и сам воздух — все стало синим и налилось обжигающим глаза светом.

Я шел по улочке над протокой к дому редакции и думал о том, как хорошо жить и как еще много нам надо сделать — всем нам, в нашем крохотном поселочке, чтобы встретить навигацию окончанием судоремонта. Но думая о судоремонте, я почему-то представлял себе не пароходы и баржи, не паровые машины и привальные брусья, а людей, с которыми жил бок о бок и которые, как мне казалось, сейчас так же радуются и свету, и синему воздуху, и просто жизни…

Солнце сияло в чистом небе напролет с утра до ночи. Сугробы заметно осели, кое-где их бока оплавились тонкой стеклянной корочкой, щепа около домов и палаток вытаяла и зачернела. Вечерами тайга за поселком, уставшая от дневного голубого огня, стояла сонная, покойная, отдаваясь легкому морозцу. В стеклянной тишине на улочке был слышен ровный перезвон — под ногами лопались выросшие за день в сторону солнца ледяные иглы… У всех проснулся, бродяжий дух, в затоне только и разговоров было о близившейся навигации, о скором завершении судоремонта и о том, кто на каких судах будет плавать. Да и я, лишь недавно вкусивший речной жизни, вглядываясь в слепящую даль пока еще замерзшей, но вот-вот готовой вскрыться реки, испытывал странное беспокойство.

Как-то разом потеплел ветер. Дома на берегу стали словно проваливаться: вода в протоке, поднимаясь со всплывшими судами поверх примерзшего ко дну льда, топила береговую кручу. В главном русле Индигирки по сизому льду потекли робкие прозрачные струи и засинели речные дали. Лед полутораметровой толщины на Индигирке вместе с пятисоттонной баржей, стоящей на городках, стал медленно подниматься, а воды в пробитой во льду, к устью протоки, канаве все еще не хватало для того, чтобы баржа всплыла и ее можно было бы до начала ледохода вдернуть катером в протоку.

И опять, как и во время зимнего аврала, решили взорвать лед

ниже устья протоки и успеть до ледохода увести баржу в затон. На Индигирку лишних людей не пускали. Стариков приказом объявил, что подготовка к навигации всплывших в протоке судов должна идти обычным порядком и что во взрывных работах и буксировке баржи будут участвовать лишь назначенные им люди под его личным руководством. Опять он брал на себя ответственность за исполнение сложного и опасного дела.

Меня никто не приглашал на взрывные работы, действовал приказ Старикова посторонних не пускать. Я просто пришел ранним утром на берег Индигирки. Рябов все еще лежал в больнице, кроме меня, другого представителя редакции во время важного события быть не могло. Около устья протоки лицом к лицу столкнулся с Кирющенко. Он был занят разговорами со Стариковым и подрывниками, среди которых стоял Луконин, но все-таки на минуту оторвался от них и спросил, как здоровье Рябова, просил сказать, что сегодня не сможет у него быть и тут же продолжал уточнять план взрывных работ. Сказал, что запальные шнуры надо увеличить вдвое против технически необходимой длины, заведомо обезопасить рабочих от преждевременного взрыва. Стариков согласился. Темная баржа, виновница всеобщего беспокойства, сиротливо стояла в отдалении посреди разлившейся поверх льда воды. Казалось, что воды вполне достаточно, но на самом деле она была неглубока и баржа все еще покоилась на скрытых под поверхностью потока городках.

Взрывники в стеганках, резко выделявшихся густой чернью на серебре идущей поверх льда воды, и в сапогах выше колен, с кайлами и пакетами взрывчатки, привязанными к палкам, спустились к реке и спокойно, точно они шли по улочке поселка, небрежно разбрызгивая воду, зашагали по льду Индигирки. У каждой скважины работало по двое: один бил во льду отверстие, другой закладывал в него палку со взрывчаткой. Цепь взрывников ясно определила план взрыва: они расположились ниже протоки, охватив баржу полукольцом, примыкавшим одной стороной к берегу. Первыми подожгли бикфордовы шнуры самые дальние и побежали к нам. Дождавшись их, поджигали шнуры те, кто был ближе к берегу.