Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

— Всем хватит, — сказал кто-то в толпе, окружавшей Данилова, — видать, потрудился Коля, со вчерашнего дня ушел в тайгу.

Данилов отказался взять, свою долю, сказал, что неохота ему управляться с утками, обдирать перья и потрошить. Мы вместе пошли в поселок.

— Следователь говорил, свидетель давай… — сказал Данилов. — Я пошел тайга, уток стрелял, думал — отдам многа уток, он забудет один свидетель… — Данилов горестно покачал головой.

— Да что ты, Коля, что ты говоришь?! — воскликнул я.

— Совсем глупый стал… — сказал Данилов, все так же покачивая головой, — совсем глупый… Я сам теперь понимал, нужен свидетель. — Кулаком он потер глаза, размазывая по лицу слезы. — Я никого не хотел убивать.

Он шел подле меня, давясь глухими рыданиями. И тяжко и страшно мне стало.

— Я поговорю с Натальей… — сказал я.

— Не хочу, — Данилов покачал головой, — ей плоха будет…

— Чего же ты хочешь?

— Не знаю… Совсем, как малый дите стал…

Было еще раннее утро, тонкий ледок розовел в тени на лужах, прохладой тянуло из тайги, где меж кочек прятался слежавшийся грязный снег. Рябов все еще находился в больнице, хотя совсем поправился, врачи требовали не выходить на холод три недели, так полагалось после воспаления легких. В редакции я по-прежнему работал один и поспешил теперь к себе готовить материал в очередной номер.

Я сидел за правкой заметок, а мысли о Данилове не давали покоя. И вдруг я понял, что не смогу спокойно работать, пока вся эта история со свидетелем не распутается. Надо что-то делать, как-то уговорить Наталью, дальше тянуть нельзя. Самому мне просить ее не хотелось, особенно после неудачной попытки Рябова в больнице затеять разговор о Федоре. Как бы совсем не испортить дела, меня она почему-то терпеть не могла. И тут у меня возникла идея попросить Машу. Я довел до конца правку очередной заметки и отправился разыскивать девушку.

Конторка Гриня, где теперь жили Наталья и Маша, неузнаваемо преобразилась. На окошечке светилась пронизанная солнцем марлевая занавеска, в углу стоял деревянный топчан, застеленный ослепительным пикейным покрывалом, над ним на стене была прибита оленья шкура с густой шерстью, от одного вида которой комнатка становилась уютнее. На табуретке за столиком сидел Гринь, не в шинели, как обычно, а во флотском кителе. Перед ним на лавке разместились трое возчиков, также без верхней одежды, слушали его наказ.

— Так что, Никифор, — говорил Гринь, — тебе дров возить весь день на бровку против «Двадцатки», пары поднимать, навигация для нас — перво-наперво, сам понимать должен.

Никифор, краснолицый детина с выцветшими глазами и ворохом русых волос, согласно кивал. Увидев меня, он отодвинулся, уступая краешек скамьи и продолжая внимательно слушать Гриня, объяснявшего, где брать метровые кругляки для подвоза к пароходам. Гринь одними глазами поздоровался со мной и продолжал свой инструктаж, выдерживая солидность начальника. Не любил он, когда мешали его разглагольствованиям.

Ни Натальи, ни Маши здесь не было. И тут я вспомнил, что их и не могло быть, Гринь объяснял же, что с утра обе уходят на работу, а он в их отсутствие проводит деловые совещания.

Наконец возчики были отпущены. Гринь сидел, склонив голову и глядя на свои сильные руки с набухшими венами, просвечивающими сквозь светлую кожу. Вены особенно выделялись в голубом пламени, ломившемся в оконце.

— Ребеночек у радистки народится, — сказал Гринь, — Федоров… Знаете вы про то, Маша сказала…

Подняв голову, он посмотрел на меня своими чистыми светлыми глазами. Встал, поднял с лавки шинель, натянул ее на себя, напялил ушанку.

— Придут они скоро, на обед, — сказал он, останавливаясь передо мной. — Маша из общежитий, радистка из больницы, Рябов, говорят, совсем поправился, хлопот ей поменьше стало. Сейчас придут, уходить надо.

Мы вышли на ослепляющий свет. Солнце сильно пригревало, грязный снег у конбазы почти весь стаял.

Гринь остановился и неожиданно сказал:

— Да что перед вами, извиняюсь, таиться… Давно приглянулась мне Маша. Слова ей не мог сказать. И сейчас тоже: приду, когда она ушла, уйду, когда еще не вернулась… Не время с ей об том… Может, сама когда догадается… — Гринь улыбнулся одними глазами. — Слушается меня, как отца, вижу, верит мне. Пускай сама поймет, тогда, может, скажу. — Гринь одернул шинель, поправил ушанку. — Вот вам сказал и малость полегчало…

Он стоял, раздумывая над чем-то и, сказав: «Бывайте…», пошел к складам.

Показалась Маша в телогрейке и легкой ситцевой юбке, совсем не для ранней весны наряд. Шла она с ведром в руке, из которого торчал тальниковый веник. Заметив меня, Маша отвернулась и заторопилась пройти мимо.

— Подожди, — крикнул я.

Она остановилась, озорно помахивая ведерком и искоса поглядывая в мою сторону.

— Чего тебе? — спросила она.

— Пойдем в дом, чего же посреди улицы…

В комнатке ловким движением плеч Маша сбросила телогрейку, слегка откинув голову, стянула с нее платок, обеими руками пригладила волосы. Я оглядел светлую комнатку, неловко стало оставаться в верхней одежде. Ворочая плечами, еле-еле освободился от телогрейки, снял ушанку.

— Садись, — пригласила она.

Мы присели друг против друга. Я понял, чего она ждет от меня: известий о Федоре. Широкие брови Маши сомкнулись у переносья, темные густые ресницы вздрагивали, взгляд стал тревожным и холодным.

— Зачем ты пришел? — спросила она.

— Уговори Наталью пойти к следователю и сказать правду о Данилове и о Федоре… — Я передохнул, выпалив все это на одном дыхании. — Она видела, как Федор и Николай пили вино до беспамятства. Она одна, больше никто не знает.

Маша медленно поднялась, отступила к оконцу, широкие ноздри ее трепетали, она не спускала с меня горячего взгляда.

— Так вот зачем ты пришел?! — прошипела она. — Вот зачем… — Она не договорила, дыхание ее перехватило, голос иссяк. Она стояла, вытянув шею, и судорожно глотала воздух, которого ей не хватало. — Вы хотите, чтобы Наталья сама… Федю… в тюрьму. Как ты посмел сюда прийти? Как ты посмел?.. Чтоб она сама… Федю?..

Она упала на пастель, уткнулась головой в подушку и навзрыд заплакала. Я готов был теперь вытерпеть все: несправедливые обвинения, обиду, гнев, слезы… Ради Николая.

— Колю могут посадить в тюрьму… — сказал я.

Она поднялась, слезы еще бежали из ее совсем сузившихся глаз, но она уже не плакала, злоба душила ее, она кусала свои губы, точно они были виноваты в ее слабости.

— А Наталью тебе не жалко? — воскликнула она. — Кто тебе сказал, что она видела? Ну кто? Не было ничего. Не было!

Она подскочила ко мне и, неумело замахиваясь, стала ударять меня по голове, в грудь, не разбирая куда. Ей самой было больно, временами она вскрикивала и встряхивала рукой. Я стоял, не защищаясь.