Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

Через день-два на пароходах начали поднимать пары, драили палубы, подкрашивали кое-где обшарпанные по случайности углы и двери палубных надстроек, захватанные леера на трапах и мостиках. Матросы, кочегары, масленщики, механики, шкиперы перебирались на суда, несли с берега постели, белье, а кто книги, тетради и цветы в консервных банках, обернутых газетой.

На деревянную баржу, где мы в шкиперской рубке устанавливали типографскую машину, явился Гринь. Увел меня из рубки на палубу и шепотом сказал:.

— Федор объявился… Ободранный, исхудалый, смотреть, извиняюсь, страшно. У меня живет.

— Давно? — спросил я, испытывая неприятное, холодящее сердце, чувство тревоги.

— Ночью пришел, прямо ко мне… Что ты будешь делать!.. — Гринь сокрушенно покачал головой.

— Говорили вы с ним, зачем он пришел?

— Говорил. Молчит… Только просил позвать Данилова.

Стояли мы с Гринем у бревенчатой свежевыкрашенной желтой охрой стенки рубки и молчали. Я спросил, известно ли Федору о признании Данилова и Натальи, о предстоящем суде? Гринь не знал, сам Федору ничего не говорил.

— Пойду-ка вместе с Даниловым, — сказал я, — мало ли…

Данилова я нашел на ошвартованной у берега «Индигирке», подкрашивал штурвальную рубку. Я объяснил, с каким делом, пришел. Он остановил кисть, долго старательно тер руки тряпьем, наверное, хотел освоиться с неожиданным известием. Вскинул на меня глаза с синеватыми белками и спокойно сказал:

— Давай, пойдем…

Федор стал и впрямь неузнаваем: темные от загара щеки ввалились, глаза смотрели с каким-то нездоровым блеском, губы потрескались. Мы с Даниловым остановились у двери, поздоровались. Федор сухо ответил на приветствие.

— Знаю я все… — сказал он. — По дороге в Якутск прослышал, вернулся. Не одному Данилову отвечать, на мне тоже вина есть. Был у судьи, написал заявление. Не держу зла, Коля, сколько же можно… — Он не договорил.

— Я пойду, пожалуй… — сказал я в нерешительности.

— Иди, — Данилов кивнул.

Вышел я на свет, на ветер с воды, и привольно стало на душе. Пришел на баржу, принялся за дело. Как будто и не произошло ничего, — ну, поговорили три человека, — а все вокруг разом изменилось, стало роднее, ближе и… лучше.

На суд в палатку-клуб светлым вечером собрался почти весь поселок. Сидели чинно, внимательно слушали, с интересом поглядывали на отощавшего Федора — он опустился на скамью после свидетельских показаний в первом ряду — и на спокойного Данилова, сидевшего на отдельной скамье сбоку. Лишь изредка в наиболее драматические моменты допроса обвиняемого и свидетелей по залу пробегал ветерок сдерживаемого волнения. Данилов стоял перед судьей, худеньким якутом, ловил каждое его слово и с готовностью отвечал на вопросы.

Народные заседатели, Луконин и усатый механик Жданов, наряженные в непривычные для них топорщившиеся пиджаки, напыжившись от смущения, сидели по обе стороны от судьи.

Наталья давала показания негромким, напряженным голосом. В зале не было слышно ее ответов. Она наклонила голову, но, когда ропот достигал ее слуха, голоса не повышала. Во время ее допроса Федор, которого вызвали, как свидетеля, сидел, нагнувшись, уперев локти в колени и смотрел в пол. Данилов же не сводил с нее взгляда, едва приметно улыбался. Когда Наталья кончила и ушла в задние ряды, села рядом с Гринем и Машей, он весь обмяк, устало понурился и больше уже никого не слушал.

Наталья и Маша убежали из палатки сразу после того, как суд удалился на совещание. Гринь, сменивший меховую шапку на форменную фуражку, а валенки на сапоги, но по-прежнему в своей шинели, пошел было за ними, но вернулся к Палатке и смешался с толпившимися здесь в ожидании решения суда людьми.

Приговор — год исправительно-трудовых работ условно — встретили аплодисментами. У выхода из палатки Данилова окружили. Тянули ему кисеты с табаком, кто-то совал редкие у нас папиросы «Беломор», хлопали его по плечу…

Было часов двенадцать дочи. В северной стороне неба меж коричневых ветвей кустов и деревьев в глубине тайги проглядывало угольно-красное солнце. Еще немного, и солнце, набирая силу, все более накаляясь и желтея, начнет подниматься по кругу, так и не скрывшись за выпуклостью Земли… И всю ночь будет птичий переполох в тайге, и люди на баржах и пароходах утихомирятся лишь под утро, и я засну в своей палатке тоже под утро, плотно заткнув оконце телогрейкой.

…А ранним утром все опять были на ногах, радовались, что солнце сияет в полный накал и что столько дел впереди, и пароходы и баржи вот-вот выйдут на речной простор, и задуют в плесах ветры, сметая с палубы ошметки красной коры от наваленных на корме лиственничных кругляков, и мимо поползут заросшие дикой разлохматившейся тайгой берега… Жизнь продолжается!

С утра Кирющенко объяснялся со мной по поводу того, что бригада комсомольцев за два дня не смогла проверить санитарное состояние судов. Кирющенко укорял меня в лености. Пришел Луконин, остановился посреди комнаты, принялся мять в руках шапку. Я вздохнул с облегчением, неприятный разговор кончался сам собой. Луконина назначили капитаном «Индигирки», он не мог сразу свыкнуться со своим новым положением, робел в присутствии начальства, хотя и сам стал начальником.

— По партийной линии подскажите Василию Ивановичу, — начал Луконин. — Уперся Василий Иванович… — споткнувшись на слове, он умолк.

Я решил пока не уходить, интересно было посмотреть Луконина в новом качестве.

— А что подсказать-то? — улыбаясь, спросил Кирющенко и встал, подошел к Луконину и тем окончательно смутил его.

— Говорит, мешаешь ты мне, Луконин. Мне, говорит, планы-приказы на грузоперевозки надо составлять… — Луконин передохнул и продолжал: — А по партийной линии он вас послушает…

— О чем же сказать начальнику затона по партийной линии? — согнав с лица улыбку, спросил Кирющенко.

— Федора хочу в команду взять. Матросом. Надежный будет матрос. Прошу Василия Ивановича в приказ отдать, а он говорит, мешаешь, потом, говорит. А когда потом?

— Вот ты о чем… — Кирющенко задумался, слегка кивнул. — Правильно, Федора надо к делу пристраивать. — Кирющенко вскинул на Луконина глаза, с напором сказал: — Слушай, товарищ Луконин, — а ведь был бы ты в партии, сам по партийной линии порядок наводил. Просить ни у кого не пришлось бы, на партийном собрании с полным правом сказал бы, коммунисты всегда поддержат. А то вот пришлось на поклон, шапку мнешь, стоишь просителем. А какой ты проситель? Хозяин ты здесь. Вон что народ про тебя говорит: пароход спас, баржу ото льда отстоял вместе со всеми. Нельзя тебе без партии…

— Хотел я, Александр Семенович, поговорить об том… Да по линии политической у меня нескладно выходит…