Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

— А вы наперед подумайте, что ей сказать, — не замедлив, научил Гринь. — Я бы к примеру, извиняюсь, в ее положении очутился, да сказали бы мне тогда человеческие слова, — все бы полегче было… Прислать ее к вам?

Кирющенко из-под светлых бровей поглядел на него и усмехнулся.

— Я, Гринь, сам с ней встречусь, без всяких посредников и явок на беседы. — И сердито добавил: — Сам я, понятно?

— Понятно, — с готовностью сказал Гринь, — чего же тут непонятного? Так оно и должно быть… — Гринь поворошил волосы, пытаясь загладить их в одну сторону, и снова повернулся к нам с Даниловым.

— Так что с приездом вас, — сказал он, — намаялись, должно, под завязку?

— Гринь, пошли, — сказал я и встал.

За мной поднялся и Данилов. Втроем мы вышли из конторы и остановились на высоком берегу протоки.

— Комнатку выделил им обеим, извиняюсь, на конбазе, — заговорил Гринь, — конторку свою. Вместе им повеселее. — И словно оправдываясь, продолжал: — Утром они все одно на работе; наряды выпишу, с возчиками инструктаж проведу — и все дела, помещение высвобождаю… Есть им нечего, неделю не работали, Федора искали, без вас в Абый по морозу-то в своей одежонке легонькой бегали. Уж как обе живы остались, и не знаю. И денег не берут. Вот принесу им хлеба, чая, сахара, положу на стол и уйду. Тем только и живут.

Гринь заторопился по своим завхозовским и конбаэовским делам, мы остались вдвоем с Даниловым.

— Позови, когда машина крутить, — сказал он мне на прощанье.

Я вернулся в редакцию. Мне хотелось одного: спать, спать, спать… Рябова я только что встретил, он шел с выправленными полосами газеты к Кирющенко. Вернулся он быстро и, растормошив меня, пробуждая от липкой дремы, напустился:

— Где твоя «Легенда»? Давай ее срочно в набор, в текущий номер, Кирющенко опять мне весь номер переломал, хочет, чтобы я свою передовую снял ради места для твоей «Легенды»… Конечно, еще и перо в чернила не макал. А я торопился, думал, ты все написал, материал лежит у меня на столе.

Я хмыкнул: Рябов с Кирющенко ссорятся, а мне отдуваться, отдохнуть не дадут… Прямо так — с ходу подавай какую-то… эту… Легенду!

Окончательно просыпаясь, я сказал:

— Все ты с ним ссоришься, ссоришься, а на мне отзывается. Что же ты не мог настоять на своем, не дать ему номер тасовать?

Рябов укоризненно покачал головой и произнес:

— Ну и ну!

— Что «ну и ну»?

— А то, что он же на этот раз прав! Как ты понять не можешь? Зачем мы тут торчим, как не затем, чтобы поглубже заглядывать в жизнь? Ты из самой, можно сказать, глубинки вытащил свою «Легенду», а я-то, да и ты сам, — за что мы воюем? Ну-ка, садись и работай! Впереди вся ночь, еще выспишься.

Я стиснул зубы, взял ручку и углубился в работу. Праздники души бывают редко, все решается будничным трудом. Хочется тебе или нет, работай. Святое слово — работа!

Вечером Данилов крутил маховик печатной машины. Иван хотел было включить мотор, электроэнергия на этот раз была, но Данилов сказал, что номер газеты с «Легендой» он отпечатает лучше, чем бездушный мотор. Он прочел мой очерк в гранках, прекрасно понял смысл, подтекст о новой жизни в тайге и крутил маховик с таким усердием, что через полчаса лицо его покрылось потом. Отпечатав тираж, он осторожно взял газетную полосу и под электрической лампочкой долго вглядывался в ярко оттиснутые строчки и шевелил губами.

— Можна взять газету? — спросил он у Ивана.

— Дарю, — сказал Иван. — Хочешь, вторую дам?

— Мне одна нада, пускай другую люди читает, — сказал Данилов и нахмурился, видимо, рассердился на Ивана за расточительность.

Он старательно сложил газету, спрятал ее в карман пиджака, дождался, когда и я просмотрю газетные полосы, и пошел вместе со мной в комнату редакции.

— Следователь сказал — свидетель давай… — без всякого предисловия начал Данилов. — Наталья видела, как Федор вином меня угощал и я вином его угощал. Наталья говорила нам: «Не нада»… Мы ее не слушали и до беспамятства дошли… Ничего я потом не помнил. Так была. А следователь не верит, говорит — свидетель давай… Может, говорит, ты чужую вину на себя берешь…

Я ждал, что он еще скажет, уж очень неожиданно было услышать про Наталью и следователя. Данилов молчал и тоже смотрел на меня в ожидании.

— Ты сказал следователю, что Наталья все знает? — спросил я. Данилов покачал головой.

— Нет, не сказал… Получится, что Федор тоже виноват.

— Ты думаешь, Наталья не захочет рассказать?

— Она не расскажет, — с уверенностью сказал Данилов, продолжая смотреть на меня.

— А если расскажет? — опросил я, понимая, однако, что Данилов прав.

— Нет… — сказал Данилов и опустил глаза. — Ты не думай о ней плоха, — добавил он. — Наталья не расскажет, она любит Федор.

— А следователь верно говорит, нужен свидетель, — сказал я в раздумье. — Поговорил бы ты с Натальей.

Данилов лишь молча отрицательно покачал головой.

Спустя неделю, возвращаясь из мастерских в редакцию с заметками для очередного номера, я неторопливо шагал по тропке через полоску тайги, отделявшую одну часть поселка от другой. Осложнение со свидетелем для Данилова не давало мне покоя. Может быть, мне самому поговорить с Натальей?.. Среди деревьев нахлынула волна нежного аромата, как и тогда, во время плавания на «Индигирке». Я невольно остановился, с трудом освобождаясь от своих мыслей. Подле стрельчатых, столпившихся бок о бок пепельно-серых, лишенных хвои лиственничек вытаили из-под снега ветви с почерневшими прошлогодними листьями, кто-то расширял здесь осенью или прошлым летом тропу и порубил тальник.

По тропе навстречу мне шла Маша в стеганке с узко схваченной талией, с платком, сброшенным на худенькие плечи и освободившим тугие струи иссиня-черных на солнце волос. Она еще не успела заметить меня в переплетении теней на снегу. Видимо, и она почувствовала запах пригретых солнцем ветвей тальника, остановилась, закрыла глаза, в которые било солнце, и глубоко вздохнула. Ноздри ее расширились, губы едва обнажили полоску зубов. Она стояла неподвижно, отдав лицо солнцу, всей грудью вдыхая свежий воздух.

— Опять тальник пахнет… — сказал я и тотчас раскаялся в своем неосторожном восклицании: зачем было ее тревожить?

Она вздрогнула, открыла глаза и поспешно накинула на волосы свой темный старенький платок.

— Весна пришла… — сказала она. Тень пробежала по ее лицу, и она совсем неожиданно для меня, без всякой последовательности тихо произнесла: — А у Натальи ребеночек будет… Федоров, он и не знает. Наталья постеснялась сказать про то Кирющенко, когда он приходил с письмом от отца. Скажи сам, попроси разыскать Федора.

Я не находил, что сказать. Она обошла по сугробам место, где я стоял, с трудом вытаскивая из вязкого снега свои маленькие валенки. Выйдя на тропу, быстро и легко зашагала прочь. А я все стоял, вдыхая аромат увядшего тальника, и мне почему-то вспомнилась Наталья, какой я видел ее на пароходе — в лыжном костюме и Федоровой телогрейке, вспомнился морской рейд и мое наивное стремление найти на Севере выдуманных героев… И выстрел в тайге вспомнился, и Данилов, и Федор, какими они тогда были. Жизнь не может быть плохой или хорошей, жизнь такая, как есть, но у каждого в ней своя судьба…