Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

— Зачем же уезжать, Петро? — робко спросил я. — Ведь все хорошо… кончилось.

— Н-да-а… — протянул он со злой иронией, — «хорошо»! Сгребли, с милиционером напоказ всем поводили, а потом извинились… Очень хорошо!.. Да и не в том совсем дело, — другим тоном воскликнул он. — Совесть, видишь, меня смаяла. Что у меня в душе, ты знаешь?

— А что? — с наивностью спросил я, самому даже неловко стало.

Коноваленко усмехнулся.

— Да куда тебе понять… Был ты в армии? — неожиданно спросил он.

— Был, — сказал я. — До института еще призвали, а потом, после, как демобилизовался, учиться начал… Знаешь, как зверь в книги вцепился, то ли поумнел, то ли повзрослел.

Коноваленко не спускал с меня острого взгляда и слушал не прерывая.

— Вот видишь, армейский ты человек, в случае чего можешь пригодиться. А я… а я дисциплины боялся. Могу я теперь, когда там, — Коноваленко мотнул головой куда-то в тайгу, — такая заваруха с фашистом, могу я спокойно сидеть здесь? — Он подождал, скажу ли я что-нибудь, но я молчал. — Помнишь, я тебе когда-то сказал, что просто так пить не бросают, что в душе надо что-то иметь, а что, я не знаю. Забыл, должно?

— Нет, помню, — сказал я, — мы еще с тобой северное сияние смотрели.

— Ну, правильно, помнишь. Так вот, есть теперь у меня в душе, есть, понял?.. Не пусто в душе… Долг свой мне надо жизни воз-вернуть, пока силы есть, потому и уезжаю. Что там делается, фашист прет и прет, никто его не остановит. А ударит в голову, да повернет на нас?.. Поеду на материк, в первом же городе на железной дороге, в Иркутске, приду в военкомат, попрошусь в Красную Армию. Примут солдатом, как думаешь? Я мужик здоровый, думаю, возьмут. Могу же я там сгодиться?

— Можешь, — решительно сказал я, пытаясь твердостью в голосе скрыть внезапно нахлынувшие чувства. — Можешь, конечно… Слушай, Петро, а как же ты без собак? Как туда доберешься? До Якутска тыщу километров. Как же? В мороз, в пургу, сейчас самые ветра начнутся.

— Доберусь! Не впервой мне бродяжить. А теперь, главное, цель есть, жизнь по-другому поворачивается. Доберусь!

— Привык я к тебе, — неожиданно для себя сказал я и отвернулся.

— Ну ладно, ладно… — пробурчал Коноваленко. И нарочито грубовато продолжал: — Наказание с вами, с интеллигенцией! Тебе тоже не сладко придется с этими псами, душу их возьми господь!.. Доберусь! В Абый пешком, а там, как придется — и на почтовых упряжках и пешком. Ползком, а доберусь. Все! Твердо решил… Да и попутчик есть — Федор. Данилова ты бы взял под свое управление, зачем ему с нами? Видал, как он тебя защищать прибежал! Из него правильный мужик получится, поверь мне, присмотреть только надо.

— Ладно, пусть остается.

— Я ему скажу, чтобы остался, он меня послушается.

— А Федор тоже в военкомат? — удивился я.

— Да нет, он и не знает про то, куда я. И знать ему незачем. Он еще с упряжкой кордебалет устроит… надо будет, так я его скручу, не впервой. К вечеру собачье племя в палатке будет.

Постояли мы с ним, поеживаясь от холодного ветерка, тянувшего из тайги, точно легонько касалось щеки острое лезвие бритвы.

— Петро, а почему Федор с тобой уходит? — спросил я. Не хотелось мне заводить этот разговор, выпытывать у Коноваленко то, что он, может быть, и опасался мне говорить. Нехорошо было на душe, будто в чем-то виноват перед Федором, вот и пересилил себя, спросил…

Коноваленко спокойно ответил:

— Есть у парня причина, понять можно. Наталья довела, лучше бы он с ней не связывался, предупреждал я его — добром не кончится. — Коноваленко насупился, потерся замерзшей щекой о высокий ворот стеганки. — Одним словом, прогнала она Федора. За что — не пойму, а он не говорит. Сказал только, что видеть ее не хочет, ходил к ней, а она его не пустила, прогнала. Вот те и весь сказ! Потому и уезжает, а куда — я не спрашивал, да он и сам, по-моему, не знает. Злой на весь свет, одна она у него была. И жалко парня, и, бывает, боязно с ним. Как чумной какой… Ты сам видел.

— Вот не ожидал… — сказал я, — никак не ожидал, что она характер проявит… Посмотрел бы за ним, мало ли…

— А что тебе Федор? — Коноваленко усмехнулся. — Ты уж о нас не печалься… Собак приведу, слово мое верное. Скажи Гриню, чтобы не разводил муть в поселке.

— Напрасно ты, Гринь тебя уважает, — с укором сказал я.

Коноваленко как-то странно заморгал, протянул мне руку.

— Спасибо на добром слове… Прощай!

Тряхнул мою руку изо всей силы, да и я не уступил. Повернулся и пошел к юрте, вперевалку, прочно, крепко.

В поселок я вернулся сам не свой. Собак отвоевал, а какой ценой! Доберутся ли Коноваленко и Федор до Якутска, может, замерзнут где-нибудь в тайге. Все не так получается, как хочется! Надо забрать их, довезти хотя бы до Абыя…

В пустой конторке на конбазе сел я на лавку и уставился в оконце, не видя за стеклом облитых заревом первого неяркого солнца лиственничек. Смотрел на них и не видел. Очнулся, а лиственнички уже погасли, солнце укатилось за тайгу. Несколько десятков минут длился наступивший полярный день.

Вошел Гринь, взглянул на меня, молча присел напротив.

— Отдал он собак… — безразлично, монотонным голосом сказал я. Посмотрел на Гриня, прочел в его взгляде укор или что-то похожее, опустил глаза.

Гринь заметил:

— Извиняюсь, не расстраивайтесь, доберутся они. Привыкли мотаться по тайге. Ну, а что мы еще можем сделать? Бывает, конечно, по-разному, спирту хлебнут, свалятся в сугроб и заснут, никто уже не добудится.

— Он в военкомат решил, в армию. Кончает он с тайгой. Хоть до Абыя их довезти, что ли?

— Не примет Коноваленко от вас, извиняюсь, милости, — возразил Гринь. — Да и какая от того помощь? Сорок километров, а там до Якутска еще остается девятьсот шестьдесят. Только для себя успокоение. Зачем, извиняюсь, позориться перед ним? Страсть он? того не любит! Грубостью вам ответит, обидит — того и добьетесь. Он завсегда понимает, где дело, а где, извиняюсь, одна ерунда…

Я ушел от Гриня в смятении. Победа ли — обречь людей на страдания и уповать лишь на то, что они привыкли к ним? Может быть, просто по-хорошему поговорить с теми — и все сложности исчезнут? Просто поговорить… Больше мне не с кем советоваться, и не у кого искать утешения. Я должен пойти сам к тем троим и уговорить их подождать моего возвращения от геологов. Передам им упряжку и нарты и помогу достать корма для собак. Нельзя предавать людей страданиям и лишениям на тысечекилометровом пути к Якутску. Подождать — вот все, что от них требуется! И конец мучениям — их и моим. Завтра еще раз схожу в юрту за протокой и поговорю.

Решив так, я сразу успокоился.

Вечером в фанерную дверцу моей палаточной комнатки бесцеремонно постучали. Вошел Данилов, стянул шапку с жестких волос.