Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

С тех пор как я получил первую и единственную радиограмму, от Натальи, прошло немало времени. Судьба журналиста перебрасывала меня с одного горного предприятия на другое. Я потерял связь со своими товарищами и почти забыл о них, когда однажды, на второй год войны, вновь услышал об Индигирке. Начальник отдела снабжения горного управления Филимонов позвонил в поселок, где я тогда находился, и сказал, что можно поехать на Индигирку.

— Дороги еще нет, — слышался его хрипловатый голос сквозь трески неисправной линии, — нужно забросить продовольствие и технику для первых на Индигирке горных предприятий.

— Как же без дороги?.. — перебил я и осекся.

— Спроси что-нибудь полегче… — Ко мне донесся едкий смех пополам с хрипами и тресками линии.

Я представил себе лицо Филимонова в тот момент: круглое, припухшее от вынужденной бессонницы, с колючим взглядом и совершенно бесцветными бровями, заметными только потому, что они были густы и, казалось, жестки, как щетина. На его долю выпал тяжелый труд, с которым справился бы не каждый: ему поручали забрасывать грузы в новые, только что разведанные геологами районы, как правило, без дорог, на автомашинах, тракторах, бульдозерах, самолетах. Он умудрялся самолично сбрасывать без парашютов с маленьких самолетов даже электролампочки так, что они оказывались целехоньки. Заранее сказать, как сделать то, что ему поручалось, ни он, ни кто-либо другой, никогда не могли. Объяснения приходили позднее, после того как дело бывало сделано, грузы лежали там, где им полагалось быть.

— Еду!.. — крикнул я в телефонную трубку, спеша рассеять сомнения начальника снабжения на мой счет, вызванные неуместным вопросом.

— Вечером выходи на дорогу, место в кабине для тебя оставлено. Когда вернемся, неизвестно; или грудь в крестах, или голова в кустах… — деловым тоном, без малейшего оттенка патетики, сказал Филимонов. Трески и хрипы оборвались.

Нет еще и двух лет войны… Ожидание фронтовых сводок, тревоги и радости — от одной сводки до другой. Мелочи будничной жизни… Поездки с одного горного предприятия на другое в кабинах автомашин, на кучах угля, на лесовозах… Тяжкие разговоры в горных управлениях о критических корреспонденциях — критику любят только на словах… Радость встречи с каким-нибудь сильным по характеру человеком… И за всем этим неизменный вопрос: а что на фронте?.. Я и не знал, и не думал, что все эти месяцы войны геологические отряды продолжали разведку в верховьях Индигирки. И вот, пожалуйста, новое задание Филимонову…

Вечером я выйду на дорогу… А где сейчас мои давние товарищи? Федор пропал для меня бесследно, добрался ли он до фронта? Месяц назад, в марте сорок третьего ко мне дошло первое письмо Коноваленко в конверте с воинским штемпелем и номером полевой почты. Наверно, оно было похожим на тысячи других фронтовых писем, но меня оно потрясло. Коноваленко после ранения под Сталинградом вернулся в свою часть, воевал в разведроте в звании сержанта. «Очистим свою землю от погани, будь надежен, — писал он. — Вот уж не ожидал, что мне, Коноваленко, — ты же меня знаешь! — рано или поздно придется учить уму-разуму Европу. Справимся! И грешник сгодится…» Читая письмо, я как бы ощутил бег времени, даже дух захватило: Петр Коноваленко будет освобождать Европу! Кирющенко я видел последний раз весной сорок второго. Я принес ему заявление, мы тогда еще были рядом. Он сдержал свое слово, одну из необходимых рекомендаций выдал мне этот суховатый, но чистый и неподкупный человек. Я ничего ему не сказал — ни оправдаю доверие, ни благодарю за доверие, ни просто благодарю. Мне понадобилось усилие воли, чтобы скрыть волнение…

Время жизни, и работы в Дружине ушло безвозвратно. Жизнь тогда казалась мне трудной и бесконечно сложной. Но как она была легка на самом деле! Легка потому, что я жил плечом к плечу с теми своими товарищами. Теперь мне часто приходилось один на один решать, что делать. Такова жизнь «собственного корреспондента». Постепенно я освоился со своим новым положением, наверное, стал самостоятельнее, взрослее и почти перестал тосковать по дружининцам. Только Кирющенко вспоминался в критические минуты и постоянно возникала мысль: «А что на фронте?» Мысль неотступная, как удары хронометра, неотвратимая и тревожная, как голос совести, как призыв к мужеству…

Вечером я шагал среди заснеженных отвалов пустой породы, громоздившихся по обе стороны дороги. От того места, где кончалась дорога, до Индигирки было почти четыреста километров гористой тайги. Как-то мы туда доберемся?..

Машины подошли в темноте. Яркие тонкие, как иглы, лучи прожекторов издали уперлись в меня. Машины остановились. Я подбежал к распахнувшейся дверце передней. Филимонов, усмехаясь, кивнул. Лицо его было совершенно таким, каким я представил его во время разговора по телефону: слегка опухшим, усталым.

— Влезай, — сказал он, — будешь третьим, все десять машин забиты, это тебе не курорт… Там, сзади, какой-то водитель знает тебя, — добавил он, когда я втиснулся в кабину и едва сумел захлопнуть дверцу.

— Может быть, — равнодушно сказал я. — Многие мне. знакомы.

— Да, конечно, ты все время на колесах. — Филимонов махнул рукой. — Трогай!

Машина помчалась, как бы втягивая под радиатор золотистую в лучах прожекторов дорогу. Задул боковой ветер, неся струи поземки; точно вереницы белых мышей перебегали дорогу. Мы молчали, завороженные стремительным движением сквозь ночь. Поднялись на какой-то перевал, спустились в темную долину. Часа через полтора дорога кончилась. Водитель крутнул руль и осторожно съехал на времянку среди болотных кочек. Строители дороги проделали первую колею, забрасывая вдоль будущей трассы технику и рабочих. Потом мы покатили в извилистой, ослепительно сверкающей стеклянной галерее. Сначала я даже не понял, что это такое. Оказалось, обындевевшие ветви и стволы деревьев таежного ручья. За каждым поворотом русла возникали фантастические, как бы светившиеся из-внутри, арки, колонны, баллюстрады…

Я сидел в кабине немного боком, иначе не помещался, и мне было видно, какой почти детской радостью светятся глаза Филимонова. Оказывается, он был не чужд ни романтике, ни красоте природы… когда нечего было делать. Говорить же с ним о посторонних вещах, когда он был обложен накладными, сметами, описями, было опасно, мог ответить грубостью, просто прогнать. Только со мной он еще сдерживал себя, понимал, что у меня тоже дело, но и я сам, узнав его, старался не попадаться ему под горячую руку.

Водитель, крупный, сильный человек, не поворачиваясь к нам, бесцветным голосом сказал:

— Говорите о чем-нибудь, а то и вы заснете, и я за рулем засну. Бывало такое. О чем-нибудь, лишь бы говорили…