Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

— Права, права! — орал он. — Куда на край пошла?.. Права!

Машина выходила на мост немного боком, и мы поняли, что никакая сила не в состоянии изменить направления ее движения. «Вот сейчас выйдет на бревна наката, остановится, и мы всем миром уж как-нибудь развернем ее…» — подумал я.

Но тут произошло неожиданное. Данилов, испугавшись за товарища, не понимая, что машина стала неуправляемой, кинулся ей навстречу, отчаянно крича: — Куда? Куда? Свалишь машина! Стой! Стой!..

Я понял Данилова: он был уверен, что Федор и на этот раз показывает свой характер, «лихачит» на мосту.

Машина продолжала сползать к мосту, забирая скорость, и тогда Данилов, подняв руки, ринулся к передним ее колесам, скатившимся на бревна наката, стремясь отчаянным своим поступком заставить Федора остановиться. Еще мгновение, и Данилов был бы подмят скатами. Федор сильным движением выкрутил руль, и машина, наконец, подчиняясь его воле, миновала Данилова, ринулась к краю наката, на какое-то мгновение задержалась на обрезе бревен и рухнула вниз. Федор уберег Данилова, но времени на то, чтобы выпрыгнуть из кабины, ему уже не осталось.

Глухой удар, потрясший весь мост до основания, скрип перекрученного металла, грохот взрыва — все смешалось и на какое-то время потопило в хаосе звуков шум моторов и крики людей. Затем наступила тишина, сквозь которую прорывалось легкое потрескивание горевшего под мостом бензина. Ядовито-черный дым и смрад от вспыхнувшего тряпья окутал нас. Мы полезли под мост. Машина лежала кверху колесами, показывая небу свое брюхо с рычагами рулевых тяг и карданным валом. Переднее колесо, совсем не пострадавшее, медленно вращалось. Кабина и капот мотора были смяты, почерневший, облитый бензином снег горел. Филимонов первым достиг машины и стал выламывать искореженную, заклинившуюся дверцу кабины.

Федора с трудом вытащили. Все лицо его было залито ярко-алой на утреннем солнце кровью. Он медленно-медленно двигал распухшими синими губами, точно что-то беззвучно шептал. Умер он через несколько минут у нас на руках. Кто-то прикрыл телогрейкой лицо умершего с бурыми пятнами присохшей крови. Данилов сел на снег возле тела, и напрасно мы пытались увести его в сторону.

Полдня мы вытаскивали из-под обломков ящики с консервами и мешки с мукой и догружали машины. Сдерживая на тросах кузова, переправили машины по мосту, завернули труп Федора в брезент, привязали его поверх груза на нашей машине и помчались по льду Перы. Сидели в кабине и молчали, каждый про себя тая свои мысли.

Уже когда отъехали от моста километров пятьдесят, Филимонов заговорил:

— Смелый был парень… Поди ж ты, товарища спас, а сам погиб. Живем рядом с человеком и не знаем души его, пока не откроется она в беде. Да поздно бывает…

Что-то в его мыслях перекликалось с моими, было и страшно, и горько, и обидно.

— А как увидеть душу? — спросил я.

— А так… — сказал Филимонов с такою решительностью, с какою он обычно говорил только, когда был занят выполнением какого-нибудь своего сложного снабженческого дела. — Человеколюбивее нам быть, вот что я тебе хочу сказать… Кабы знать, я бы сам на мост вышел…

Водитель неожиданно тормознул, должно быть, от переживаний, и машина наша, с ходу завертелась волчком на гладкой, как зеркало, наледи. Мы с Филимоновым расперлись руками в кабине на случай, если опрокинет. Не опрокинуло. Совершив несколько вальсообразных движений, машина замерла. Водитель откинул голову на спинку сиденья и закрыл глаза.

— Ты что, сдурел? — спросил Филимонов. — Бога благодари… Опять судорога? Ну-ка вылазь, промнись!

Водитель покорно и беззвучно сполз из кабины на лед. Мы тоже спустились на ледяное зеркало. Отражение машины в нем было похоже на цветную рекламную картину.

— Пронесло, — сказал Филимонов. — Считай второй раз родились.

— Так вы же все торопите, скорей, скорей… — загнусавил водитель. — Говорите человеколюбие, а сами…

— Я бы тебе с удовольствием морду набил, — деловым тоном сказал Филимонов. — Жмешь шестьдесят миль в час, девяносто километров, и на гладком льду тормозишь. Кто так делает? Хватит проминаться, ну-ка, давай, залазь обратно, времени терять нельзя.

В кабине, продолжая свою мысль, обращаясь к водителю, Филимонов заметил:

— Человеколюбие совсем не в том, чтобы труса жалеть…

Водитель искоса взглянул на него и ничего не сказал.

Мне хотелось спросить Филимонова, что значит, по его мнению, человеколюбие, но я не стал перебивать своих мыслей. А вспомнился мне почему-то Кирющенко. Что он сейчас сказал бы? «A-а, журналист, — начал бы он с обычным своим напором. — Может, чего-то мы не сумели, недоделали… Но умер он человеком…»

— А в чем же все-таки? — с запозданием спросил я.

— Что ты? — сказал он, с трудом поворачиваясь ко мне в тесной кабине. Его мысли были, конечно, заняты делом: как найти на Индигирке нужный ручей, построить там склады, поставить палатки, и мало ли чем еще.

— В чем, по-твоему, человеколюбие? — объяснил я свой вопрос.

Глаза Филимонова спрятались в щелочки, он едко рассмеялся, сказал:

— Спроси что-нибудь полегче…

А Кирющенко все не уходил из моих мыслей. «Да, журналист, — продолжал бы Кирющенко, — бывали у нас ошибки, спору нет, были, но в главном мы все-таки оставались правы, время попусту не теряли. Вот чего не забывай!..»

К вечеру наши машины вкатили в поселок геологов Усть-Нера. Передали труп в морг больницы, составили акт о гибели Федора. Переспали несколько часов и в темноте раннего утра отправились дальше, на этот раз по льду Индигирки, потом по льду ее притока Ольчана. Вдали, ниже по Индигирке, долго еще был виден заснеженный хребет. Там, за горами, стоял затон Дружина, где начиналась моя настоящая жизнь…

В долину ручья мы добрались с трудом. Машины то упирались амортизаторами одна в другую и нахально пропихивали переднюю сквозь трехметровой мощности снежный надув, то подтягивали сами себя лебедками на тросах, учаленных нами за стволы матерых лиственниц, то приходилось строить времянки-мосты через ямы под тонким льдом, обезвоженные зимой, пилить и рубить загородившие проезд деревья и бурелом…

Поздно ночью машины приползли к заброшенной таежной избушке геологов. Здесь поперек долины, как мы знали, и были пробиты разведочные шурфы, со дна которых геологи вытаскивали в бадейках синюжную глину — «пески», как ее называли, — содержавшую россыпное золото. Мешки с мукой, ящики, какие-то тюки мы сгружали при свете ущербной луны, то и дело выползавшей из черно-лиловых от радужного круга, мятущихся туч. Пришли в избушку, уставшие до последней степени, перемазанные мукой, потные, с каким-то колючим мусором за шиворотом. Растопив печку, попадали на пол и заснули. Я спал без сновидений, как в черную яму провалился.