Петр Капица - Завтра будет поздно

Служба на крейсере действительно была нелегкой. Матросов месяцами не отпускали на берег и за каждую провинность сажали в карцер на хлеб и воду или ставили под ружье на шканцах. Любой боцман мог ткнуть дудкой в зубы и огреть линьком.

Старший офицер Огранович хорошо знал, что у Филиппа Рыкунова родители живут в Петрограде, что матрос ни разу не побывал дома, но увольнительную ему не давал. Ограновичу казалось, что Рыкунов с недостаточным почтением приветствует его. При встречах он заставлял сигнальщика по нескольку раз подходить к нему, вскидывать руку к бескозырке и вытягиваться в струнку. Тот, не имея права ослушаться офицера, проделывал все это с умышленной медлительностью и с презрением глядел на Ограновича.

— Научить этого босяка подходить и поворачиваться, — обозлясь, приказал офицер фельдфебелю. — А потом на шканцы под ружье!

Рыжеусый фельдфебель рад был случаю выслужиться, а заодно поиздеваться над строптивым сигнальщиком.

— Ну что ж, давай на полубак, займемся строевой подготовочкой, — говорил он и подмигивал кому-нибудь из писарей: «Выходите, мол, поглядеть, как я питерского гонять буду».

На полубаке он садился у среза бочки и, чтобы посмешить зрителей, начинал с шутовских команд:

— Один матрос в три шеренги становись! И никуда не разбегайсь…

Молодые матросы после такой команды всегда терялись, начинали суетливо делать нелепые движения, а зрители давились со смеху. Рыкунов же с презрением смотрел на усатого фельдфебеля и не двигался с места.

— Так, — хрипел Щенников, — у тебя, значится, слабина в подходах и поворотах? Эфто мы быстро исправим… Шаго-ом марш!.. Дать ножку! — командовал он. — Кру-у-гом!.. Нале-ву… Направу…

Молодых матросов фельдфебель обычно заставлял делать повороты до тех пор, пока те не падали от головокружения, но с Рыкуновым так не получалось. Он поворачивался не спеша, словно обдумывая команду, шагал с подчеркнутой четкостью.

Фельдфебеля раздражала его медлительность и спокойствие, он начинал орать и сквернословить:

— Ты, что ж… акулья требуха, босяцкая морда! В карцер захотел? А ну, ходчей! Нале-ву… Прямо! Кру-у-гом! Чего пятку тянешь?.. За разгильдяйство два наряда вне очереди!

Рыкунов почти ежедневно чистил и мыл гальюны и стоял под ружьем на шканцах. А это было нелегко. Попробуй постой хотя бы час навытяжку, когда у тебя за плечами висит ранец с тридцатью фунтами песку! Молодые матросы после четырех часов стояния под ружьем падали в обморок, а сильный и закаленный Рыкунов стойко переносил наказание.

Огранович любил поиздеваться над матросом, он не раз высовывался из рубки вахтенного и спрашивал одно и то же:

— Это кто там? Опять Рыкунов на своем любимом месте? Ну-ну, ему не вредно «рябчиков стрелять». Строптивым полезно мозги проветривать, умней после этого становятся.

Матросу, стоявшему под ружьем, разговаривать и шевелиться не разрешалось, но сигнальщик однажды обернулся и четко произнес:

— А вы и здесь, ваше благородие, ума не наберетесь.

Офицер хотел было отхлестать по щекам дерзкого матроса, но одумался: сигнальщик, стоявший с винтовкой, был грозен.

— Вахтенный, запишите, чтобы этого мерзавца ежедневно утром и вечером до конца месяца ставили под ружье, — приказал он.

Из офицеров только штурман справедливо и сочувственно относился к матросу. В пятницу, когда Огранович на сутки уволился, штурман остался на корабле исполнять обязанности старшего офицера. Увидев сигнальщика, готовившегося отбывать наказание, он спросил:

— Рыкунов, желаешь проведать родителей?

— Очень, ваше благородие.

— Ступай к писарю и скажи, что я приказал дать увольнительную до вечерней поверки. Только, смотри, не подведи меня.

— Есть не подводить!

Обрадованный матрос ринулся в кубрик, вытащил из рундучка еще не ношенные брюки, фланельку и принялся наглаживать их.

— Это куда? На увольнение? — удивился фельдфебель. — А свое отстоял?

— Мне сегодня разрешено уволиться.

— А вот я сейчас узнаю, как разрешено, — пригрозил Щенников. — За вранье еще часов восемь получишь.

Он ушел из кубрика со свирепым видом, а через некоторое время вернулся присмиревшим.

— Ладно, отправляйся, — буркнул фельдфебель, — только не забудь бутылку водки принести, иначе не попадешь больше на берег. Понял?

Выйдя с Франко-русского завода, Рыкунов задумался: куда пойти?

Пять лет матрос не бывал дома. Его тянуло повидаться с матерью и братом, но с отцом встречаться не хотелось. Он не мог забыть побоев.

Путиловцы поставили парнишку с Коровьего моста охранять майскую сходку, проходившую в соседней роще. Кто-то из провокаторов видел, как Филька предупреждающе засвистел, когда заметил подкрадывающихся полицейских. Верткого и быстрого парнишку тогда поймать не сумели, поэтому пришли домой и арестовали отца.

Отца из кутузки выручили вагранщик Сизов и церковный сторож Артемьянов, связанный с Союзом Михаила Архангела. Они уверили пристава, что Рыкунов неповинен в сыновьих делах, что парнишка и так будет наказан самым строгим отцовским судом.

Вернувшись из кутузки домой, отец распил со своими поручителями две бутылки настойки и призвал Фильку к допросу:

— Говори как на духу… кто тебя подбил на богопротивное дело?

— Никто!

— Врешь! С забастовщиками спутался? Рассказывай — кто они?

— Не знаю я никаких забастовщиков…

Артемьянов снял с божницы небольшую деревянную иконку и поднес ее Фильке.

— Целуй Николая Чудотворца… И побожись.

— Не буду целовать… Чудотворцев не бывает.

— Чего? Чудотворцев не бывает? — как бы ужасаясь, шепотом переспросил церковный сторож. — Может, ты и в бога не веришь?

— Не верю, ну и что?

— Господи! За это убить мало.

— Мало, — пьяно подтвердил вагранщик Сизов. — Я бы шкуру с него спустил.

Хмельной отец схватил толстый ремень, на котором правил бритву, и принялся хлестать им Фильку по лицу, по голове, по плечам. Увертливый парень старался отскочить влево — отец был кривым на правый глаз, — а потом схватился за ремень и повис на нем.

— Подмогите! — задыхаясь, обратился отец к собутыльникам. — Не управлюсь один.

Они втроем навалились на Фильку: один зажал коленями голову, второй — ноги, а разъяренный отец изо всей силы стегал ремнем.

Мать, услышав приглушенный крик сына, кинулась к соседям.

— Ой, милые… Ой, родные, помогите! Мой ирод Фильку убивает.

Прибежавший Савелий Матвеевич отнял от истязателей в кровь избитого парня и увел к себе.

К вечеру у Фильки поднялся жар. Лицо горело от ссадин. Спина вздулась, и все тело ныло, словно изломанное. Он всю ночь бредил, а Лемеховы возились с ним, как с родным сыном. Они прикладывали компрессы к рубцам и кровоподтекам, поили морсом.