Петр Капица - Завтра будет поздно

Заседание Петросовета на этот раз происходило не в Таврическом дворце, а в Мариинском театре. Все было рассчитано на театральные эффекты. Члены президиума сидели на ярко освещенной сцене, с которой в партер были проложены сходни, покрытые парадными коврами.

Перед началом заседания на сцене появился Керенский. Он был в военном френче и галифе. На ногах сверкали темно-коричневые краги, а правая, забинтованная рука покоилась на темной перевязи, словно министр недавно вырвался из пекла сражений.

Поочередно подав ладонью вверх левую руку всем членам президиума, Керенский взошел на трибуну и доверительно, точно посвящая собравшихся в великую тайну, сообщил, что очень торопится на фронт, сюда явился попрощаться с депутатами родного Совета.

«Ну и фигляр! — удивлялись кронштадтцы. — Раненым прикидывается, не доехав до окопов».

Министр был явно взвинчен предстоящей поездкой на фронт. Выразив надежду, что без него депутаты будут тверды и беспощадны к врагам революции, он заверил всех, что не пожалеет жизни и выполнит то, что возложила на него Родина, — приведет армию в боевое состояние.

— Пожелайте мне победы! — выкрикнул Керенский. Театрально вскинув вверх руку и сделав прощальный жест, он сбежал по сходням со сцены и, сопровождаемый двумя адъютантами, покинул заседание.

— Ничего разыграно! — сказал Рошаль. — Только пошлости многовато.

— Перестаньте! — зашикали на него рядом сидящие эсеры. — У вас, нигилистов, нет ничего святого.

После ухода Керенского Петроградский совет заслушал доклад комиссии о поездке в Кронштадт. Сообщение делал меньшевик Анисимов. Он отметил, что никаких «ужасов» комиссия на острове Котлин не обнаружила, но вызывающий матросский дух существует. И принялся костить кронштадтцев за изгнание правительственного комиссара.

— Мы стремимся создать крепкую власть на местах, — говорил он, — посылаем своих представителей от Центрального правительства, а кронштадтцы, подбиваемые Лениным, все разрушают. Подают дурной пример неподчинения. Так могут поступать только враги революционной демократии.

Этот выпад заставил председателя Кронштадтского совета Любовича выступить с возражениями.

— Мы хотим крепкой власти не буржуазии, а Совету рабочих и солдатских депутатов, — сказал он. — Так почему же вы, руководители Совета, набрасываетесь на нас за это?

Ему захлопали. Послышались возгласы:

— Правильно, довольно в прихвостнях буржуазии ходить!

Неожиданное настроение собравшихся могли сбить только опытные ораторы.

Один за другим выступали Церетели, Скобелев, Чернов. Расписывая «ужасы кронштадтской анархии», они настаивали, чтобы офицеры, арестованные матросами в февральские дни, были переданы на справедливый суд в Петроград, потому что на острове-де они каждодневно подвергаются моральным и физическим пыткам, так как брошены в холодные казематы. Называя кронштадтцев зачинщиками гражданской войны, министры потребовали строгого наказания руководителям.

— Давай, Сема, покажем, что и мы — не лыком шиты, можем сдачи давать, — посоветовали кронштадтцы своему главному оратору — Семену Рошалю.

Этот круглолицый, чубатый студент обладал юмором. Нужно было слышать взрывы матросского хохота, когда на Якорной площади выступал Рошаль.

— Попробую, — пообещал он товарищам.

Юноша знал, что на этот раз остроумной шуткой не развеселишь собравшихся. Да и нужно ли это делать, когда хотят поставить тебя на колени?

— Товарищи, мы, кронштадтцы, захватившие власть, строго идем по пути, указанному Петроградским советом. Вы стремитесь взять власть не только в столице, но и по всей России, — с серьезным лицом сказал Рошаль. — И это правильно. Иначе для чего же огород городить? Мы лишь скромные последователи, но, видно, наивные: думали, что власть берется для выражения воли пролетариев, а не в угоду буржуазии. Вышло, ошиблись, извините, пожалуйста. А может, мы не в этот театр попали?

Его слова вызвали аплодисменты и ропот в зале. Рошаль тотчас же переключился на министров, пугавших ужасами тюрем.

— Здесь наши министры огорчались, что в Кронштадте неделикатно обращаются с бывшими вешателями и держимордами, — сказал он. — Содержат их в тех же казематах, в которых они прежде гноили матросов. Какой ужас! Как можно терпеть такое? Каемся, мы еще не построили светлых и фешенебельных тюрем с теплыми гальюнами! Пользуемся старыми. Но можем пообещать: если адвокаты из Петросовета со всей России соберут под свое крылышко арестованных контрреволюционеров, то и мы отдадим своих. Держите их у себя и милуйте!

Эти слова вызвали одобрение большевиков и яростные вопли министров:

— Прекратить! Не давать слова нахалу!

Атмосфера так накалилась, что, казалось, против моряков будет принято грозное решение. Но тут питерские большевики выступили в защиту кронштадтцев и не позволили их ошельмовать.

В ДЕРЕВНЕ НЕЙВОЛА

Белые ночи, с их мерцающим зеленовато-голубым светом, вызвали бессонницу. В часы забытья Владимиру Ильичу мерещилось, что он все еще мчится в «миксте» мимо зеленых гор, бурных речек, черепичных крыш старинных городов и никак не может добраться до России.

Утром Ленин поднимался невыспавшимся, усталым, с тяжелой головой.

Яков Михайлович Свердлов, видя, как извелся и осунулся за последние дни Ильич, стал уговаривать:

— Вам обязательно надо выехать за город, подышать свежим воздухом, отоспаться. В Питере ничего особенного не произойдет. Наступает летнее затишье. Мы обойдемся без вас.

Он слышал, как Владимира Ильича приглашал к себе на дачу Бонч-Бруевич.

— Поезжайте на Карельский перешеек к Бончам. Там сосны, озера, тишина. Побродите по лесу и будете спать как убитый, — уверял Яков Михайлович. — А в случае чего — мы вас вызовем.

В один из особо душных дней, когда в городе стало невмоготу, Владимир Ильич вместе с сестрой Марией выехал по Финляндской железной дороге в Мустамяки.

Сойдя с поезда, он подошел к старику извозчику, курившему короткую трубку, и спросил, не сможет ли тот отвезти в деревню Нейвола.

— Та, та, моку, — ответил извозчик.

Усадив пассажиров в скрипучую пролетку, старик дернул вожжи и, зачмокав на своего коня, повез по пыльной и неровной дороге, вдоль которой росли сосны, осины и тонкие березки.

В пути Мария Ильинична спросила извозчика: где живет поэт Демьян Бедный?

Старик уставился на нее непонимающими голубоватыми глазами.

— А что такая «поэта»? — спросил он.

— Ну, понимаете, человек, который пишет стихи… печатает их в газетах, книгах.

— А-а, — поняв, обрадовался финн. — Такой длинный… уса висит. Он был в пансионат Ланге.

— Вы, наверное, путаете с Максимом Горьким. Тот действительно худой, высокий, а Демьян Бедный наоборот — толстый, белые зубы, много смеется.