Петр Капица - Завтра будет поздно

Заключенных по нескольку человек вызывали в канцелярию тюрьмы. Кокорев, Лютиков и Шурыгин попали в одну группу с моряками.

Следователь, нацепив на нос пенсне, первым делом ознакомил обвиняемых с постановлением правительства от 6 июля о привлечении к судебной ответственности «всех участвовавших в организации и руководстве вооруженным выступлением против власти».

Моряки и путиловцы выслушали его спокойно, только один из них спросил:

— Скажите, пожалуйста, а почему не всех демонстрантов арестовали?. Тюрем не хватило, что ли?

Заметив, что шутки в тюрьме неуместны, следователь насупил брови и монотонным голосом стал зачитывать общую формулу обвинения, а затем показания прапорщика Ермоленко.

— Ложь! Мы не желаем слушать эту гнусную клевету! — возмутились матросы. — Вы, чего доброго, еще измышления Алексинского качнете читать?

— Спокойней, спокойней, господа, — повысил голос следователь. — Вы обязаны выслушать до конца.

Все остальное он читал скороговоркой, словно боясь, что его перебьют и не пожелают больше слушать. Закончив, снял пенсне и спросил:

— Какие у вас есть вопросы, возражения?

— У меня есть, — поднимаясь, сказал один из моряков. — Почему в ваших протоколах так много нелепостей? Свидетель контрразведки утверждает, что он собственными ушами слышал старика Зиновьева. А Зиновьев, кстати говоря, никакой не старик, ему всего тридцать три года. И никогда его не звали Георгием. Все имена у вас перепутаны: Луначарского, например, зовете Павлом, а он — Анатолий. Нельзя такую чепуху выдавать за серьезные обвинения.

Поднялся матрос с «Гангута».

— Не признаю прочитанного, — сказал он.

— Точно, — поддержали его другие матросы. — Грязновато работаете.

Обозленный следователь, видя, что с этими людьми не сговоришься, вызвал конвойных и приказал всех развести по камерам.

Опять потянулись длинные и нудные дни заключения. Раньше, когда в тюрьме сидело больше народу, как-то веселей и незаметней пролетало время. Интересно было слушать политические споры, узнавать новости, читать газеты, наводить с матросами чистоту в камере. Теперь не было надежды на быстрое освобождение, и все осточертело. Не хотелось ни разговаривать, ни прогуливаться по коридору. Василию невыносимыми стали голые нары, гнетущие серые стены и решетки на узких окнах.

Кормить стали еще хуже. В обед выдавалась только бурда, сваренная из затхлой солонины. Хорошо, что Катя догадывалась посылать в передачах лук, редиску и морковь, иначе путиловских парней одолела бы цинга.

«Откуда она берет деньги на передачи? — не раз думал Василий. — Наверное, сама голодает. Надо написать, чтобы больше не присылала, на нас не напасешься».

Но ему никак не удавалось переслать письмо.

Кате жилось нелегко. Мать с бабушкой лишь изредка находили поденную работу и с трудом зарабатывали на хлеб. Бабушка часто ездила в Дибуны и в лесу собирала бруснику, клюкву, грибы, чтобы хоть чем-нибудь подкормить семью.

А тут, как назло, домовладелец подал жалобу в суд. Катя была на работе, когда пришли судейские исполнители. Хозяин так напугал мать и бабушку, что те при нем же перенесли все вещи обратно в подвал.

Придя поздно вечером, Катя увидела на дверях пристанской квартиры наклейку и сургучную печать. «Обыск, что ли, был? — подумала она. — Не меня ли искали? Где же наши?»

Девушка осторожно спустилась в подвал. Мать и бабушка занимались уборкой, расставляя свою убогую мебель на старые места. Узнав о судейских чиновниках, Катя возмутилась:

— Что же вы меня не дождались? Он не имел права выселять без суда.

— А ну его! Все равно житья не будет, — ответила мать. — В очереди говорят, что все к старому идет. Лучше не связываться. Перезимуем и тут, не господа.

Тошно было устраиваться в сыром и затхлом подвале.

Узнав от Кати о новом переселении, тетя Феня рассердилась:

— Не буду больше в ваши дела вмешиваться. Старух не переделаешь, на всю жизнь рабыни.

А Гурьянов отнесся сочувственно.

— Не горюй, — сказал он. — Есть у меня на примете приличное жилье, только надо кой с кем поговорить.

Через день он отозвал Катю в дальний угол мастерской и спросил:

— Слыхала? Нашего Михаила Ивановича в председатели лесновской Думы выбрали.

— Да, мне девчата говорили. И вы ведь в подрайонную Думу попали?

— Собрал ваши голоса. Но там кроме нас еще кадеты и эсеры с меньшевиками. Хотелось бы в думском особнячке своих людей поселить. Как ты смотришь на то, чтобы перебраться туда с матерью и бабушкой? Мы тебе платную должность подберем, а они уборщицами будут.

— Я хоть завтра. Но вот как мои? Вы бы поговорили с ними.

Вечером Гурьянов зашел в подвал и как бы невзначай поинтересовался: не желают ли женщины получить службу с казенной квартирой?

Катина мать, подробно расспросив о работе, довольно быстро согласилась, а бабушка, вздохнув, отказалась:

— Перебирайтесь одни. Куда я от малых внучат уйду? Пропадут они без меня.

Алешиным пришлось переселиться в Лесной без бабушки. Им дали комнату с кухней в двухэтажном думском особняке, стоявшем среди высоких елок, тополей и кленов. Катя числилась комендантом здания и кассиром. Она занималась всем думским хозяйством и ездила в банк за жалованьем служащим, а ее мать убирала помещение.

Воздух в этой части города был чистым. По утрам девушка чувствовала себя отдохнувшей и бодрой.

Заморозки серебрили траву. Пожелтевшие листья медленно кружились и падали на землю. Приятно было пройтись по шуршащим дорожкам и вдыхать бодрящую осеннюю прохладу.

Встретиться с Васей ей больше не удавалось, а переписываться стало рискованно: если бы тюремщики обнаружили хоть одну записку в передачах, Катя подвела бы Красный Крест и лишила бы других заключенных помощи.

В начале октября, когда над Петроградом нависло серое небо и Холодные, пронизывающие ветры нагнали с моря туманы и промозглую сырость, тетя Феня вдруг передала Кате газету, в которой было напечатано воззвание узников, сидящих в «Крестах».

«Мы ждали долго! Нас, как и вас, товарищи, успокаивали сказками, говоря, что дела скоро будут рассмотрены и невиновные выпущены. Но это была ложь. Прошли месяцы, а мы по-прежнему в «Крестах».

Арестовали нас в июле. Юнкера и офицеры издевались над нами в Главном штабе. Об этом мы еще расскажем, когда выйдем на волю.

Потом начались пытки моральные. При поддержке эсеров и меньшевиков буржуазия, возглавляемая Керенским, начала обливать нас бесконечно гнусным потоком грязной клеветы, обвиняя в предательстве, в государственной измене, сообщничестве с германским штабом, в контрреволюционных действиях.

Но налетел шквал корниловщины, и сразу все разоблачено. Когда большевистские полки остановили под Ригой неприятеля и восстановили фронт, открытый генералами, стало ясно всем, что не большевики содействуют германскому штабу, а буржуазия и наши штабы предают народ для того, чтобы, свалив свое предательство на большевиков, раздавить их и утвердить свое господство над трудящимися.