Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

— Мама! — взмолилась Люся. — Ты уж- не раз это говорила.

— Ладно, не буду. Ну и дети пошли: родителям рот затыкают… Ешь, да в баню пойдем. Отец уж пошел, скоро вернется.

Баню топили по субботам. Люся любила субботу. Как ни в какой другой день, в бане они с матерью успевали обо всем наговориться, потом собирались всей семьей у самовара, не спеша пили чай, вечером сидели дольше обычного, а на другой день спали, пока спалось. Субботний вечер был облегчением от недельных дел, суеты, усталости.

В тот вечер Люся была неразговорчива, на вопросы матери отвечала нехотя.

— Что ты какая-то смурая? — спросила мать.

— Голова болит.

— Больно много читаешь. Все книги да книги… Никакая голова не выдержит. Попарься, хворь-то и пройдет.

На полке жарко — дышать трудно. Распаренный веник до зуда обжигает тело. Люся изо всей силы хлещет себя, ей хочется почувствовать боль самоистязания. В ушах начинает звенеть, сердце колотится чаще, удары его отдаются в боку… И вдруг подкатывает к груди, она ловит воздух широко раскрытым ртом и, вскрикнув, мешком сползает на приступок, потом на пол…

Сознание к ней вернулось скоро. Увидела близко лицо матери с мокрыми, отвислыми волосами, услышала далекий-далекий голос:

— Ну, вот и очнулась…

Люся собрала силы, села на лавку.

— Голова болит? — спросила мать.

— Нет.

— Вытошнило, вот голове и полегчало.

— Наверно, угорела.

— И то правда. Отец всегда безо времени трубу закрывает. Не первый раз угар устраивает.

Дома мать напустилась на отца:

— Уморил было Люську-то, напустил угару.

— Не выдумывай. Весь угар вытянуло. Я-то парился— не угорел.

— Ты — мужик, а она девка, — равнять нельзя. Заучилась она, голова слабая.

— Все уже прошло, мама.

Отец Люси, бухгалтер райпотребсоюза, человек аккуратный, всегда подтянутый и вежливый, пожал плечами, почесал мизинцем бритый подбородок и тихо повинился:

— Прости, Люся… значит, недоглядел.

— Ты не виноват, папа. У меня до бани болела голова.

— Ha-ко чай с малиновым вареньем, да и ложись, — сказала мать твердо, как команду подала.

Люся пила чай и чувствовала жалость к родителям. Отец совсем облысел и морщинистый стал, глаза воспаленные, усталые. Он часто приносит работу домой, по вечерам щелкает расчетах, пишет красивые цифры. Мать весь день в работе, и Люся удивляется: когда она спит?

Люся у них последняя, старшие дети выросли и разъехались.

За перегородкой, в своей комнатке улеглась Люся и здесь, в уютной свежей постели, почувствовала себя защищенной от всяких бед и моментально уснула.

Воскресное утро было туманным. Белесый плотный туман стоял неподвижно, закрывал все влажной зябкой завесой, сквозь которую не было видно ни неба, ни домов, ни тополя под окном. В этот печальный тревожный день, придавленный тяжелым туманом, странным показался Люсе скрип невидимых саней.

За перегородкой девять раз пробили с хрипом часы, и долго стояла тишина, скребущая по сердцу. Люся постояла перед зеркалом, разглядывая бледное лицо свое, взгляд, сосредоточенный на затаенной мысли. Храбрость, с какой она держалась с директором, прошла еще вчера, а теперь осталось в душе смятение и недовольство собой. В халате, с распущенными волосами, она вышла из своей комнаты в горницу. И здесь было сумрачно от тумана и на всем лежал желтоватый оттенок, а фикус в кадке был черный, будто обугленный.

На кухне трещали дрова в плите, под кастрюлями в конфорках играло красное пламя, световые зайчики прыгали по стенам и потолку, и туман не угнетал.

— Как голова? — спросила мать, орудуя кочергой в топке плиты.

— Не болит, — ответила Люся, чувствуя на себе пристальный взгляд отца из-за газеты.

— А вид у тебя… не того… — сказал он, сдвигая очки на лоб. — Утомленный вид.

— Это от тумана, папа. Все какое-то бело-желтое.

— Как топленым молоком облито. — Мать разогнула спину, утерла фартуком потное лицо. — И ничуть не редеет туман-то, навалился и стоит. Хоть бы ветерок подул.

— Дышать трудно. — Отец сделал глубокий вздох, под отвислой кожей перекатился кадык. — Так что ты, Люся, не ходи на улицу,

— Я и не собираюсь, заниматься буду, сочинение задано.

Умывалась она и причесывалась с обычной тщательностью, — хотела отвлечь от себя внимание родителей, ела без всякого удовольствия и сразу же после завтрака ушла к себе, закрылась.

На столе лежали книги и тетради; Люся потрогала их руками и почувствовала, что все это стало ненужным, чужим, почти враждебным. Чистая страница в тетради отталкивала своим желтоватым цветом — цветом холодного тумана. Написала заглавие: «За что мы любим Бережковского?» Когда в классе проходили этого писателя, учительница перечислила уйму достоинств его произведений. Люся прочитала их, и они не тронули ее, не увлекли.

В этот день рука не слушалась ее, не хотела водить пером. Люся уныло вздохнула, подумала: «Если бы по совести… я написала бы: не люблю этого писателя. Вот и все сочинение».

Ей стало весело от этой мысли, но, представив, какой шум поднялся бы в школе, она похолодела от страха и тихо прошептала:

— Трусиха я, трусиха.

Люся легла на кровать, закинула руки за голову, стала глядеть в туманное окно. Неосознанными осторожными движениями она погладила острые груди, живот, бедра, дремотно закрыла глаза… И вдруг куда-то ушло все — желтый туман, книги и тетради, приглушенный говор отца с матерью, и ожил во всех мельчайших подробностях разговор с директором школы, неожиданный и разящий. Будь это сегодня, Люся расплакалась бы и, наверно, рассказала бы нелюбимой «Аксиоме» все… все…

Теплые слезинки скатились из-под закрытых ресниц по вискам. Потом еще и еще… Она плакала тихо, спокойно и думала: какие разные бывают слезы. Тогда… там… под степным небом во ржи… они оба плакали: она и Ленька Байкалов. И сами не знали, почему плачут…

Зима была с частыми туманами и оттепелями, тянулась долго, тоскливо. Люсе казалось иногда, что вечно будет это серое небо, грязный, обсосанный влажным ветром снег и прижатые к земле серые домики с разноцветными ставнями.

Люся старательно занималась, помогала матери по дому и все думала, как она сразу же после выпускных экзаменов уедет куда-нибудь в такое место, где ее никто не знает.

Желание скрыться от людских глаз становилось все сильнее, но поступала она вопреки этому желанию: ходила в кино и на танцы в Дом культуры — неотапливаемое мрачное помещение, где танцевали в шубах и шапках, громко шаркая калошами по грязному, замусоренному полу.

Однажды, танцуя, Люся почувствовала внутри что-то непривычное и поняла: теперь не до танцев… Страх охватил ее. Еще внимательнее стала она приглядываться к себе: заметно ли что другим? Подолгу простаивала перед зеркалом — не появляются ли приметные пятна на лице? Нет, лицо было по-прежнему чистым, свежим, только в глазах было новое выражение, тревожный и болезненный блеск.