Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

Спустя неделю она сказала матери:

— У меня будет маленький.

Мать со стоном рухнула на пол, сморщенные губы ее шевелились, но вместо слов слышалось только мычание. Потом она дико вскрикнула:

— Убила!.. Убила! — и заплакала.

Люся помогла матери встать, усадила ее на стул и стояла в растерянности.

— И не постыдилась сказать матери. Позор-то какой!..

Люся молчала.

Мало-помалу мать стала утихать, всхлипывания се были все реже, наконец она утерла концом головного платка глаза и спросила твердым голосом:

— Отцу-то сама скажешь или мне перепоручишь?

Люся подумала и ответила:

— Скажи ты.

— Боишься?

— Нет, просто тебе удобнее.

Отец повел себя странно. Он ничего не сказал Люсе, как будто ничего и не знал, только смотрел на нее, как на что-то незнакомое, непонятное. Да еще показалось ей, что он громче стучит костяшками на счетах.

Но однажды он пришел домой пьяный, сначала шумел, грозил выгнать дочь из дома, а потом расплакался и уснул в слезах. После этого не было дня, когда он не оскорбил бы Люсю. Он умел делать это тихоньким голосом, с подчеркнутой любезностью. Вдруг за обедом спросит: «Ну, как твой довесочек?» Люся вспыхнет, зальется слезами, закроется в своей комнате. Любил отец завести при Люсе примерно такой разговор с матерью: «Как, мать, думаешь, хороших кровей Люськин крапивник?» Каждый раз он придумывал что-нибудь навое и все поязвительнее.

Пришло время, и о Люсе заговорили в школе и по всему поселку.

Опять ее вызвали к директору. Татьяна Михайловна расхаживала по кабинету тяжелой, как у солдата, походкой, и голос у нее был прокурорский:

— Ты мне тогда сказала правду. Это делает тебе честь. Но это говорит и о твоем бесстыдстве… Теперь понятно, почему ты ударила Байкалова. Он?

Люся молчала. Она чувствовала себя так, будто ее раздели донага и разглядывают.

— Что же ты молчишь! —возмутилась Татьяна Михайловна. — Будто каменная. Да, чего же хорошего было ждать от тебя.

На педагогический совет Люсю не вызвали. Отец сказал матери при ней, но так, как будто ее не было:

— Все районные организации занимаются этой историей. Из области комиссия приедет. Слава, пожалуй, на всю страну пойдет. Не шути!.. — Он захлебнулся частым смешком, затрясся, и в красных веках зло заблестели глаза.

Люсе запретили ходить в школу, но разрешили сдавать выпускные экзамены. Учителя давали ей на дом задания.

Учитель физики, немолодой уже человек, был к ней особенно внимателен.

— Ничего, Постникова, ничего!.. Держи хвост… извини, пожалуйста… держи нос морковкой… Не терзай себя. Ошибки должны учить не повторять их.

…Вскоре после экзаменов у нее родился сын. Едва она поправилась, как к ней пришел отец Леньки, агроном Сергей Иванович, красивый, седеющий мужчина, с лицом, продубленным ветром и солнцем. Смущенно говорил он с ней.

— Сын мой поступил подло. Но я не могу заставить его любить вас. Все это сложно очень. Я пришел просить вас отдать мне внука… Мы с женой будем любить его… Вам надо учиться. И в этом мы поможем вам.

Люся разгневалась.

Сергей Иванович снова заговорил:

— Я понимаю вас. Но не оскорбляйтесь. Надо думать о ребенке, его надо вырастить, воспитать. Он был бы не у чужих… у дедушки и бабушки. И взять его вы смогли бы в любое время… Поверьте, за моей просьбой не кроется ничего плохого.

Люся ответила сдержанно:

— Никогда не говорите мне об этом. Прошу вас.

Осенью Ленька Байкалов, окончивший школу с золотой медалью, поступил в институт. Люся к этому времени работала в Доме колхозника.

Как-то, когда она домывала крыльцо, скрипнула калитка, и во двор вошел Ленька. Она разогнула спину и замерла с тряпкой в руке, с подоткнутой юбкой, обнажившей колени.

— Привет! — весело произнес Ленька. В мятой куртке, в брюках с металлическими заклепками на карманах, с растрепанной челкой на лбу, он выглядел по-мальчишески простодушно, неуверенно посматривал то в лицо Люсе, то на ее колени и почему-то глупо улыбался.

От неожиданности Люся ничего не поняла, потом у нее онемело в груди, она густо покраснела, выронила из руки тряпку и быстро опустила подол юбки.

— Зачем пришел?

— Шел мимо, увидел тебя.

— Ну и что? Шел бы дальше.

— Уезжаю я.

— Скатертью дорога.

— Да ты не сердись. Мы с тобой…

— Мы с тобой каждый сам по себе…

— Мы с тобой расстаемся как-то нехорошо.

— А ты как хотел бы? Обняться, поцеловаться?

— Хотя бы без ссоры… Я хотел тебе все объяснить.

— Не хочу! Уходи! Сейчас же уходи!

Ленька дернул плечами, лицо его сморщилось от презрительной ужимки.

— Ну что ж… с приветом!

Он помахал рукой и пошел к калитке. Люся смотрела ему в спину, и сердце ее ныло. Шатаясь, как пьяная, пошла она к себе в комнату, села у стола, уронив голову на руки, и так просидела долго, как неживая.

Смеркалось. С улицы доносило разбитые звуки — где-то гремели ведром, протарахтела телега, с грохотом промчался грузовик. И опять надолго стало тихо.

Рано утром Люся встает, растапливает титан, торопится приготовить завтрак сыну. Наспех ест сама и отводит сына в детский сад, а вернувшись, выгребает золу из печек. Печек две. Они широки и прожорливы. Люся ненавидит их, эти круглые, обложенные оцинкованным железом печи, потому что надо много таскать тяжелого смолянисто-блестящего угля, долго растапливать щепками и чурками. Зато, растопленные, они горят долго, и к вечеру от них пышет жаром. Жильцы довольны: «Молодец, хозяйка!»

Днем тихо. Обычно постояльцы, большей частью командированные, расходятся по делам. Самое время убраться. В женской комнате убирать легче: кровати заправлены, мусор собран в корзину, на столе чисто. А уж в мужской черт ногу сломит. Постели раскрыты и скомканы, под кроватями посуда из-под водки и пива, на столе объедки, на стульях пижамы и полотенца, а в полоскательной миске, на тарелке вокруг графина и в цветочных банках окурки.

Люся вздыхает: «И кто вас только выдумал, мужики!» А в умывальной потоп…

В последнюю очередь Люся убирает свою боковушку. Тут у нее все сияет чистотой. Затем разжигает плиту в кубовой и готовит себе обед.

Глядь — и день прошел; пообедать да и за сыном пора идти.

В воскресенье хуже: постояльцы без дела, пьют, в карты режутся, «козла» забивают. Шум, гам, весь день угомону нет.

По воскресеньям иногда приходит Люсина мать проведать внука, погулять с ним около ворот. Тогда Люсе удается сбегать ненадолго по своим делам.

Однажды мать с порога заговорила быстро, чуть не захлебываясь:

— Что я тебе скажу-то. Слышь!

Люся испугалась, но, увидев, что лицо матери сияет, успокоилась.

— Да говори скорее!

— Дедко-то наш собирается к тебе.

— Да ну! — удивилась Люся.

Отец редко встречался ей и вел себя как чужой: делая вид, что не замечает, обходил ее стороной, а то вдруг останавливал и спрашивал сердито: «Ну как, мыкаешь нужду-то? То-то!» — поднимал перед ее лицом указательный палец и, помахав им из стороны в сторону, удалялся.