Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

— А-а, — протянула Люся.

Игорь Странников оказался жильцом спокойным. Дня два куда-то уходил, а потом сказал Люсе, что уезжает в села на неделю.

— Вещи бы оставить, я налегке поеду — магнитофон да фотоаппарат возьму.

Люся заперла рюкзак в камеру хранения.

— И койку прошу сохранить, не выписывать меня.

— Хорошо.

Он уехал, и Люся не вспоминала о нем: мало ли перебывало людей, о всех помнить не приходится. Пользуясь сухой погодой, она проветрила на дворе матрасы, побелила в комнатах, прогладила одеяла, выстирала белье — все приготовила к наплыву жильцов, которых нахлынет в страду столько, что придется ставить кровати даже под навесом. Ей хотелось выкрасить окна и двери, но денег на краску не дали. Привезли горбыли на растопку угля к зиме. Люся подумала, подумала и решила починить крышу навеса. «От дождя жильцам спасение».

Знойная мгла стояла над селом. Воздух отяжелел и, казалось, был пропитан чем-то липким. Желтая пыль, поднятая грузовиком, висела над улицей и не могла осесть на землю.

Люся, сидя на крыше навеса, заделывала горбылями щели. Стук молотка по гвоздям отдавался в ушах. Кофточка прилипла к спине и стесняла движения. Люся скинула ее, осталась в одном лифчике да в старенькой юбчонке.

Мухи и оводы вились над ней, садились на потное тело, кусали. Она отгоняла их, чесалась от укусов, злилась. Рука с молотком намахалась до устали, гвозди не шли в доску, гнулись.

— А, черт! — выругалась Люся и попала молотком по пальцу.

Стиснув зубы, она зажала разбитый палец здоровой рукой и закачалась, стоная и охая. На глаза ей попалась кофточка, и она оторвала от нее широкую ленту, стала перевязывать рану. Было больно. И вдруг взяла ее обида на все на свете: на трудную работу свою, на жизнь, на начальство. «Им только выручка да выручка. А тут управляйся как знаешь». И до того ей стало горько, что она заплакала.

Слезы текли по пыльным щекам, она размазывала их кулаком, как ребенок.

Потом она стала слезать по приставной лестнице.

Ее окликнули:

— Добрый день, хозяйка!

Люся спрыгнула на землю, увидела Странникова, закрыла грудь руками и побежала домой.

Спустя четверть часа, умытая и одетая, вышла она в мужскую комнату, где студент сидел у своей койки.

— Можно занять ту же койку? — спросил он, вставая.

— Да, — сухо ответила Люся.

А студент не замечал ни смущения ее, ни холодности, говорил о другом:

— Рожь зацвела. Из Куликовки шел пешком. В поле тихо, на колосьях желтенькие сережки висят, медом пахнут. А на обочине вот эти ромашки.

На столе лежала охапка желто-белых цветов.

— Возьмите, — сказал студент.

Она ничего не ответила ему, а сердито подумала: «С цветочками подкатывается. Такой же, как другие…» Спросила хмуро:

— Вещи возьмете?

— Да, пожалуйста.

Выдав ему рюкзак из камеры хранения, принесла постельное белье, положила на кровать. «Сам застелет — не барин».

— Что у вас с рукой? — спросил Игорь Странников.

— Разбила.

— Как?

— Чинила крышу навеса.

— Кровь просочилась. Давайте забинтую.

Участливый тон Игоря опять рассердил Люсю.

— Спасибо, я сама.

У себя в комнате бинтовала палец. Услышала стук во дворе, выглянула в окно. Так и есть: на крыше студент приколачивает доски.

«Ну, не чудак ли! — Люся усмехнулась, потом подумала с досадой и горечью: — Все вы с сердоболья начинаете».

Починив крышу, Игорь долго умывался, потом куда-то ушел. Вернулся вечером. Люся сидела во дворе, у стола под тополем, держала на коленях сына.

— Остановись, мгновение! — воскликнул Игорь.

«Псих», — подумала Люся, разглядывая его.

— Зачем вы пошевелились? — сказал Игорь с легким упреком. — Было красиво… Сидите вы с ребенком на руках, смотрите куда-то в себя и чуть-чуть улыбаетесь. Так может улыбаться только мать.

Люся молчала. Ей хотелось, чтобы постоялец скорее ушел от нее.

— Чаю хотите? — спросила она.

— Нет.

Разговор не клеился. Игорь сказал что-то о жаре и ушел к себе.

Утром, когда Люся вышла из своей боковушки, студент уже сидел за столом и что-то писал. Он, казалось, не замечал Люсю, только кивнул ей головой, когда она поставила на стол чайник с кипятком.

Прошло три дня. Студент вставал рано, убирал постель, завтракал и садился за свои тетради. На Люсю он почти не смотрел, ни о чем не расспрашивал, не донимал просьбами. Однажды он вынес на стол под тополь магнитофон, и над двором, над тесовыми крышами в зелено-ржавых накрапах поплыли старинные песни, незнакомые Люсе.

— Это вы и записывали? — спросила она.

— Да. Вот это напела на пленку восьмидесятилетняя женщина.

Глухой старушечий голос тягуче выводил:

Грустная песня. За ней другая — тоже грустная, и опять про любовь.

И вечер ленивый, тихий, грустный. Первые звезды, по-летнему тусклые, зажглись в прозрачном небе. Мальчик уснул на коленях у Люси, а ей не хотелось вставать, разгонять настроение покоя и печали.

С каждым днем Игорь все больше удивлял Люсю. Он делал такое, что ее обескураживало. Увидел как-то, что пропалывает она огород, и стал помогать, несмотря на ее протесты. В другой раз вызвался наколоть чурок для титана, поправил стол под тополем.

«Силу некуда девать», — подумала Люся.

Вскоре он снова поехал по селам, и Люся осталась одна. Только в субботу ночевали колхозники, приехавшие на базар, а потом опять стало безлюдно, тихо.

Вернувшись, студент прожил с неделю и уехал совсем.

С конца июля началась суматоха. Понаехали из областного города всякие уполномоченные: по надзору за уборкой урожая, за вывозкой зерна на элеваторы, за тем, есть ли в полях медсестры и парикмахеры, доставляются ли газеты, работает ли радио… Приезжали и уезжали артисты с балалайками и баянами. От артистов Люся уставала больше всего: были они очень шумные, бесцеремонные и сверх меры требовательные.

Потише стало в октябре. Люся выкопала картошку, засолила огурцы и помидоры. Хоть и немного надо ей с сыном, а все-таки заготовить не мешает, да и свое вкуснее. «Огород — это хорошо, — вспомнила она слова Игоря. — Это значит — устойчивый быт».

Конечно, Игорь прав. Не думает же она никуда подаваться, будет зимовать надежно. Надо растить сына. Это самое первое. А там… что загадывать!..

Зима установилась рано. Все завалило снегом. Целую неделю гуляет по степи буран. Замело дороги — ни проехать ни пройти.

Постояльцев нет, и Люсе можно досыта выспаться…

Хорошо лежать в теплой постели под вой метели за стеной… Слышно ровное детское дыханье рядом. Сквозь мягкую мохнатую дремоту думается прозрачно. О сыне, о себе, о счастье быть в такую пургу в домашнем тепле… Пройдет и зима, а там опять будет вдоволь солнца, высокого неба, ветра, пахнущего плодородием… И двор покроется муравой, и будут они с сыном по вечерам пить чай под тополем. Опять будет шумно от постояльцев, и опять придет осень с унылыми дождями, а за ней глухая долгая зима. Неужели так все и будет неизменно? Неужели только и запомнится смена времен года и не придет ничего другого?..