Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

— И не найдешь наших, — сказал Никон, продираясь сквозь заросли иван-чая, будыльника и шиповника.

Когда Родион привел к знакомым могилам, Никон снял кепку и некоторое время стоял молча, склонив голову, потом сел на заросший травой холмик.

— Садись, Родя. — Никон вынул из сумки бутылку, три стаканчика, закуску. В один стаканчик плеснул на донышко водки, накрыл ломтиком хлеба, на хлеб положил половинку крутого яйца, посолил. — Это деду и отцу. — В два стаканчика налил до краев, шумно вздохнул: — Помянем усопших.

Первый раз выпили в память деда.

— Ты ведь не помнишь дедку Михайла.

— Меня еще не было, когда он умер, — подтвердил Родион.

Никон стал рассказывать:

— А я помню. Борода белая, с прозеленью, руки как грабли. До смерти без падожка ходил, а ведь прожил девять десятков. Во-от! По четыре мешка-пятерика клали на него, с телеги в амбар таскал. Это, когда молодой был. На пашне умает одну лошадь, другую запряжет да и пашет, пока и та в борозду не ляжет. Помню его, помню… На гайтане он вместе с крестом ладанку носил. Говорил, бабушка привязала, когда на турецкую войну уходил. А на гашнике под холстяной рубахой кисет с табаком и трубкой. Ишшо кресало, кремень и трут… Четыре сына было, все женатые, а дед их не отделял, не хотел хозяйство дробить. Он, дедко-то, всю большую семью в руках держал. Перечить ему никто не смел ни в чем. Во-от! Как помер, так сыновья разделились, но уж достатка прежнего не было, беднее жили.

Выговорившись, Никон предложил помянуть бабушку, которую Родион тоже не помнил. И опять Никон вспоминал, какая добрая и ласковая была бабка Паша.

Родион молчал, тяготясь непривычной церемонией. Он считал своим долгом ухаживать за могилами, поправлять скромные памятники, но тризны не правил, и сейчас участвовал в ней против своей воли, только бы не обидеть старшего брата.

— Помянем добрым словом отца! — скомандовал Никон.

Выпили, неторопливо закусили.

— Отца я помню, — сказал Родион. — Правда, я еще маленьким был, первый год в школу ходил.

В памяти Родиона всплыл из забытья далекий скорбный вечер, и глаза защипало, будто посыпало солью.

— Отец хотел, чтобы я хорошо учился. Ну, я и старался.

— Последний ты был у тятьки с мамкой, поскребыш, вот тебя и баловали.

— Где же баловали-то? — возразил Родион, слегка обижаясь.

Никон не слушал брата, пустился в воспоминания:

— Отца вся округа уважала. Почет оказывала. Потому, как всем помогал: кому советом, кому делом. Грамотный был, трудяга. Силой в деда, а ни разу ни с кем не подрался. Вот какого корня мы с тобой, Родион! Ты не помнишь, как сорокоуст по отцу был заказан. Сорок дней в церкви молитву по отцу творили. А на сороковины весь день народ к нам в дом валил. Теленка и двух баранов съели. Мать и мы, сыновья, ничего не жалели.

— Я помню, все помню, — горячо ответил Родион. — Я лежал в сенях на кровати под пологом и плакал: отец умер, а люди веселые, пьют, едят.

— Это ведь для того, чтобы семью покойника приободрить.

— Не знал я этого, обижался за отца.

— Ну, что ж, брат, — Никон заткнул бутылку, положил в карман стаканчики, из третьего стаканчика вылил водку на могилу. — А хлеб с яичком птички склюют. Пойдем к другому деду, к другой бабке, к мамкиным родителям. Найдем, где они? Я уж забыл.

— Найдем.

На могиле материных предков братья прикончили бутылку и направились домой.

На краю кладбища захмелевший Никон схватил Родиона за руку.

— Глянь! Березки-то!

Молодые березки с майским, неполным еще листом, блестящим сверху и матово бархатистым исподу, были легки, чисты и радостны.

— Как на иконе, — восторгался Никон. — Видел я такую икону. Подросток с уздой на руке стоит перед ангелом, что ли… в черной рясе ангел-то… и над головой сиянье… А березки на иконе точь-в-точь такие же вот.

— Березки хороши, — сказал Родион.

Сорвав березовый лист, Никон понюхал его, растер в пальцах и опять понюхал.

— Хорошо пахнет!

Братья пошли. Родион молчал, а Никону хотелось говорить.

— Чего-то все молчит Шурка?

— Слушает тебя. Когда надо, и она поговорить умеет.

— Значит, с деверем ей говорить не о чем. А?

— Ну, что ты придираешься к слову?

— Не люблю молчунов: у них на уме всегда что-то кроется. Смотри за ней.

Родион рассмеялся:

— Чего за ней смотреть-то! Восемь лет живем, пока все ладно.

— Восемь лет! — взвизгнул Никон. — И только первый ребенок.

— Не до того было: Шура в культпросветучилище занималась.

— И на тебя не похож сын-то. Не мог уж…

— Чудак ты, Никон!

— Не-ет, я, браток, не чудак.

Навстречу изредка попадались пожилые люди; шли они на кладбище торжественно, с узелками и сумками в руках. Некоторые спрашивали братьев;

— Уже отпомянули? Быстро что-то.

— Да вон, Родион торопится домой.

Родион молчал.

Никон не умолкал.

— Да-а, сподобился я побывать на родных могилах, на месте, где жизнь деды-отцы строили… Хотел похвалиться им… Достиг я… все у меня есть, всего вдоволь… А душа тоскует, чего-то хочет. А чего — не знаю, не пойму.

На глазах Никона вдруг выжались слезинки, верхняя губа вздернулась и задрожала.

— И Татьяна — жена хорошая, а иной раз перекусить ее хочется и выплюнуть.

Родион молчал: нечего было сказать, и жалоба брата не трогала его. Может, спьяна жалости к себе захотелось.

— Ну, чего ты молчишь, Родька? — вскричал Никон. — Бесчутый ты человек.

— Что сказать тебе? Посочувствовать? Ты добился, чего хотел: собственный дом в городе, никому не подчинен, ни в чем не нуждаешься. Чего же хочешь?

— Не знаю.

— Ты стал другим человеком, Никон. Говоришь, независимым стал. От людей, может быть, независим, а от своего нутра не уйдешь. С сердечника жизнь твоя соскочила, как телега на ухабе, и понесло тебя не туда.

— Больно умно говоришь и непонятно. Эх, Родька, Родька! Да я всю жизнь был в работе, как лошадь в хомуте. Откуда только безусталь бралась! Уёму на меня не было в работе. Зато чужой очавканный ломоть не едал. Вот! А ведь было время — на трудодни-то в колхозе ничего не давали. Ну, я и тогда не клал семью спать с пустым брюхом.

— Ты корни свои подрезал, а новые не отросли, не могут зацепиться за другую почву.

— А дети мои? Сыновья, дочь? Они к городу приросли. И я прирос. Врешь ты!

— Тогда я не знаю, отчего у тебя тоска.

—По-твоему, я хуже стал? А? Чего молчишь— говори!

— Я не сказал, что хуже… ты стал другой, чем я знал тебя.

— Ага, все ясно. — Никон умолк и зашагал быстрей, глядя себе под ноги, но не прошло и минуты, как обиженно стал выговаривать брату: —Ты скрытный, Родька. Не похвалишься брату. Чем-то наградили тебя, а ты молчишь. Занесся высоко.

— Не одного меня наградили, и хвалиться нечего, потому что теперь это дело обычное.