Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

Эта работа была не в пример тяжелее. К наклонно уложенным слегам подтаскивали мокрое, с разлохмаченной корой, скользкое бревно и с криком: «Раз, два, взяли!» — катили по слегам наверх, в штабель.

Через час работы от головы Никона валил пар. Настроение у него было спокойное, деловое. Упираясь руками в бревно, он вместе с другими кричал: «Раз, два, взяли!»— и выкладывал всю свою силу. Нравилось ему, что никто не спрашивал его, кто он такой и откуда взялся, никто не лез к нему в душу.

А в душе его светлело, и сам себе он казался добрее, чище, возвышеннее. И чем лучше думал он о себе, тем сильнее начинало беспокоить его сожаление о ссоре с родными. «Надо извиниться, — думал он, — попросить прощения».

Вечером Никон вернулся домой успокоенный. Татьяна подметала голиком крыльцо и посторонилась, пропуская мужа, а он игриво шлепнул ее.

— Да ты что, уж не выпил ли? — с показным осуждением произнесла жена, радуясь веселости мужа, а войдя следом за ним в дом, спросила:

— Где весь день не емши пропадал?

— Работал.

— Чего?

— Плот из воды разгружал с такими, как я, леваками. Еще дня на четыре работы.

— По твоим ли годам такая-то работа!

— Ничего, под силу ишшо.

Обедая, а потом отдыхая, Никон все думал, как ему попросить прощения у дочери за вчерашнее, попросить так, чтобы не унизиться и не дать ей в будущем верха над собой. Не придумав ничего, он решил пораньше лечь спать, чтобы утром не опоздать на работу. «Народ там ничего и работа простая, правда, тяжелая». Вспомнил, что надо взять рукавицы, и пошел искать их.

— Вон как руки ободрал без рукавиц-то, — показывал он свои ладони жене. — Ha-ко, старые голицы, зашей.

Татьяна принялась чинить брезентовые рукавицы, а Никон сидел напротив и рассказывал про то, где был с утра, что видел: про базар, про цены на продукты, про работу на реке. Мирный разговор умилял самого Никона, и он готов был покаяться перед женой в своей вине и обещать впредь только доброту и ласку. Он было заикнулся уже, но жена сказала:

— Приходил участковый.

— Чего ему надо?

— Велел тебе в милицию явиться.

— Это еще зачем? — чуть не заорал Никон. — Я сроду не бывал в милиции.

Вместе с возмущением им овладел испуг.

— Вера жалобу на тебя подала.

— Дочь? На отца?

Никон вскочил:

— Родная дочь!., на меня!., в милицию!.. Ведь я ради нее же… От дурного остеречь.

— Гляди, до суда не дошло бы, — робко высказала Татьяна страшившие ее мысли. — Сраму то, сраму!..

— Ой! — вырвалось из груди Никона со стоном. — Уважила дочь.

Вдруг он утих и заплакал. Слезы текли по щекам, и он не утирал их, давая им волю. Такой обиды Никон еще не знал и почувствовал себя слабым, беззащитным.

— Я вот в Белоглазове побывал… По своим старым следам прошел… Всю жизнь прежнюю увидел… Сердце так и закровоточило от тоски-кручины.

— Поди, лучше показалась, чем была? — спросила Татьяна, и в голосе ее он уловил насмешку, но не рассердился, а пожаловался:

— Лучше ли, хуже ли, а была моя жизнь, моя. У-у, бесчутая, не понимаешь. Никто не понимает, и некому печаль мою выплакать.

И надолго замолчал.

— Сходил бы к Вере, поговорил бы, может, забрала бы жалобу обратно, — сказала Татьяна осторожным голосом. — Она у подруги, у Вали пока жить будет.

— Ты в своем уме?! — вскричал Никон. — Я пойду на поклон к Верке? Может, ишшо на коленях? А? Да я ее!..

Никон пошатнулся, вскинул сжатую в кулак руку, хотел что-то сказать еще и рухнул на пол…

Когда он пришел в себя, то понял, что с ним был обморок и что он лежит на диване, а около него сидит человек в белом халате и говорит Татьяне:

— Покой. Лежать. Завтра я приду. Вот рецепты на лекарства.

Ум Никона был ясен, и ему не хотелось верить, что он терял сознание.

— Доктор, что со мной?

— Сердце. Может быть, переволновались, может, перетрудились. Возраст-то… Надо полежать, попринимать лекарство.

Врач ушел, провожаемый Татьяной.

Никон ворчал:

— Ерунда! Какая там болезнь в пятьдесят-то семь лет. Вот высплюсь, а утром пойду на работу. Я не поддамся… Не-ет! Я еще поживу, я еще покажу себя!

Последние слова он произнес громко, на весь дом, и неизвестно кому погрозил кулаком.

Никто не слышал его, никто не отозвался, и в душу его медленно входила тишина.

1

У самого моря шумел базар.

Фрукты, овощи, травы, дары дикого леса, гор и моря. Все это пестрело яркими красками, изумляло разнообразием форм, дурхмаиило пряными и острыми запахами.

Праздное племя курортников атаковало базар; щупало дыни и яблоки, осторожно прикидывало на ладони помидоры, приподымало виноградные гроздья, со всех сторон осматривало каждый персик, пробовало на вкус инжир, урюк, груши, орехи; выбирало длинные кривые огурцы, зеленый лук, похожий на осоку чеснок, травы, копченую барабульку и кефаль, красновато-перламутровые, с рогульками, раковины…

У мангалов, полных золотисто-жарких углей, пахло чачей, кислым чихирем, шашлыком и чадом от подгоревшего бараньего сала.

Гортанные голоса страстно бросали в толпу:

— Шашлык по-грузински!

— Шашлык по-абхазски!

Рядом с шашлычниками продавец сухого вина тоскливо взывал:

— Холодное кахетинское! Холодное кахетинское!

Визгливые женские голоса:

— Аджика, аджика! Острая, как кинжал, душистая, как роза.

— Адамов корень! Лечебный адамов корень!

В ларьке, распахнутом на все стороны, — молодой мужчина с узенькими усиками продавал дамское белье. Распялив на своей груди лифчик, он пронзал горячими глазами каждую женщину; голос у него медовый — сладкий и липкий;

— Прекрасное изделие, милая. Вам четвертый или пятый номер? Купите и будете с благодарностью вспоминать меня.

Батырев вдоволь налюбовался дикими красками базара, купил лиловых баклажан, румяных персиков, треугольных помидоров, зеленых яблок, воскового, с просвечивающими семечками винограда, палевых, с нежным пушком абрикосов, золотистых барабулек и отправился на пляж. Море было малахитовое, с белой пенистой полосой прибоя, набегавшей на хрустящую гальку. Выкупавшись, Батырев по утренней прохладе тенистых улиц вернулся в просторную комнату, нанятую в доме абхазца.

Позавтракав, он живописно разложил на столе овощи и фрукты: рассыпал абрикосы, повесил на край корзинки большую гроздь винограда, поставил початую бутылку красного вина и до половины налитый стакан. Довольный расположением и освещением предметов, уселся перед мольбертом писать натюрморт.

Работа увлекла Батырева. Давно не работалось с таким упоением. На холсте оживали плоды юга, обретая цвет; падавший на них теплый свет придавал им мягкую чеканность формы. Батырев радовался, что ему удается жизнелюбиво передавать щедрые дары природы, воспевать их с живописным темпераментом. Не стыдно будет показать натюрморт на областной осенней выставке художников.