Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

Когда день подходил к концу и освещение в комнате стало меняться, Батырев прекратил работу, пошел в кафе, съел шашлык, выпил бутылку пива.

Солнце скрылось за горами, и на пляж легла густая синяя тень, вода у берега стала прозрачно-голубой, с нежной прозеленью, а вдали плотно-лиловой, почти черной. Длинные волны с пенным заплеском катились с успокаивающим шумом.

Батырев нашел место на разноцветной гальке среди играющих в шахматы, жующих и пьющих, среди лежащих на деревянных топчанах, надувных матрасах и подстилках из поролона, среди шумно и весело болтающих под неумолчный звук транзисторных радиоприемников. Стараясь не смотреть ни на кого и не слушать, Батырев любовался морем. Пахнущие йодом и солью волны беспрестанно меняли окраску и были то пузырчато легкими, то тяжелыми, словно жидкое стекло. Волны вздыхали, разбивались о берег и, погрохотав камешками, с шипением откатывались назад.

Глядя на море, Батырев вспоминал иные места, иные волны и ту, по которой он сейчас скучал.

2

Он видел ее по утрам каждый день, кроме праздников. Иногда она шла впереди него, покачиваясь на крепких ногах, иногда он слышал стук ее каблуков позади себя. Но чаще всего они ехали в одном троллейбусе. Батырев выходил у Крытого рынка, а она уезжала дальше, в сторону Волги.

За год ее лицо стало знакомо Батыреву до последней черточки. Это было неброское лицо. Но в нем таилось что-то привлекательное. Большие серые глаза, опушенные длинными русыми ресницами, смотрели не по-девичьи твердо.

Случалось, они сидели в вагоне друг против друга, откровенно переглядываясь. Но заговорить Батырев не решался, считая это неприличным.

«Я не знаю тебя, и кажется, мы давно знакомы», — думал он, глядя ей в лицо.

В молчаливом взгляде девушки он угадывал ответ: «А я знаю, кто ты, но не знаю, каков ты…»

Весной Батырев окончил художественное училище и все лето до начала учебного года в школе, где он должен преподавать рисование, решил заниматься этюдами.

Он уже редко ездил на троллейбусе, а больше ходил пешком, и незнакомка совсем перестала ему встречаться.

…Однажды он увидел ее лихо промчавшуюся на мотоцикле— в голубом шлеме, в кожаной куртке, в золоченых сапогах. Батырев прошептал: «Современная амазонка» — и понял, что влюблен.

Как-то он зарисовывал в альбом старую церквушку, которую начали восстанавливать в прежнем облике. Церквушка в миниатюре напоминала храм Василия Блаженного. Девять куполов были непохожи один на другой: то чешуйчатая луковка, то витая чаша, то собранная из разноцветных лепестков маковка.

Сидя на складном стульчике в парке, под березой, Батырев видел через улицу всю церквушку и рабочих, лазивших по строительным лесам. Голубое сияние сварки озаряло рабочих, делая их легкими, бесплотными. Но вот сварщик прекратил работу, снял с головы шлем со щитком, и Батырев узнал в сварщике незнакомку. Девушка спустилась на землю, села на тес, стала поправлять высыпавшиеся из-под беретки волосы.

Желание познакомиться с девушкой сорвало Баты-рева с места.

— Добрый день!

Девушка метнула на него спокойный взгляд, потом улыбнулась:

— Здравствуйте!

Батыреву показалось, что она обрадовалась встрече.

— Вы, оказывается, сварщица, — сказал он, присаживаясь на чурбак напротив нее. — Вот не знал.

— А я знала, что вы художник: часто видела вас с этюдником.

Распахнув брезентовую куртку, она без стеснения поправила под блузкой плечики белья, выдохнула:

— Жарко!

— Работа у вас горячая, — посочувствовал Батырев. — Что вы варите?

— Да вон кресты. Когда-то их сняли, а теперь новые делаем. Архитекторы дали форму и размеры, установили по старым фотографиям. И название церкви откопали: «Утоли моя печали». Хорошее название.

Помолчав недолго, девушка простодушно рассказывала о себе:

— Тут я ненадолго, вообще-то на заводе работаю.

— На каком?

— На судоремонтном. Там работа сложная.

Не мог Батырев таить свою влюбленность, жадно разглядывал гладкую кожу девушки, коричневатую на лице и белую на шее, спелые губы, припеченные солнцем, серо-голубые глаза.

— Я должен написать ваш портрет, — выпалил Батырев и поклонился с молчаливым восторгом.

— Ну, что вы! — и рассыпчатый девичий смех прозвенел задорно. — Ни к чему это.

— Вы проситесь на холст. Весь ваш облик… повелительницы огня… лихой мотоциклистки…

— Ну, ладно! — уступчиво сказала девушка и муж-ким размашистым жестом подтвердила свое согласие.

— Спасибо! Я буду ходить за вами по пятам, стану ловить ваши движения, зарисовывать… а потом решу, в какой позе вас написать.

Ее звали Рада.

— Отец привез мне имя из Югославии. В войну там был, — объяснила она.

— А меня родители назвали в честь Есенина.

— Хорошие у нас с вами имена.

Целые дни Батырев проводил на судоремонтном заводе. Люди в брезентовых костюмах с лицами, закрытыми щитками, держали в руках сварочные пистолеты, соединенные со змеисто изогнутыми толстыми проводами. В трепетных ослепляющих вспышках сварщики выглядели фантастично, точно пришельцы из таинственного мира. Среди них Батырев безошибочно находил Раду.

Перед обедом он обычно приходил на сборочный плаз, смотрел, как судно обретает заданную форму, как оживают плавные линии изгибов бортов от носа к корме. Батыреву давно полюбились суда. Какого бы размера они ни были, маленькие катера, или флагманы, или черно-рабочие буксиры-толкачи и самоходные баржи, он находил их необыкновенно красивыми и дивился искусству конструкторов и строителей.

— Сережа! — кричала откуда-нибудь сверху из решетчатых лесов девушка. — Сейчас пойдем обедать.

— Я жду, — отвечал он, задрав голову и поднося ко рту сложенные рупором ладони.

В столовую они шли вместе, стояли в очереди у кассы, потом брали в раздаточной дюралевые миски со щами и поджаркой, а после обеда, выйдя на свежий воздух, девушка просила показать рисунки. Батырев листал перед ней альбом с карандашными набросками, вынимал из этюдника листы с акварелью.

— Чего-то все незаконченное, — равнодушно замечала Рада, чуть кривя губы.

— Это наброски, заготовки, — объяснял Батырев.

— А «Утоли моя печали» закончили?

— Нет. Вот когда церковь реставрируют и уберут леса, обязательно напишу масляными красками.

Рада задумчиво смотрела на листы ватмана, с рисунками деталей судна, с фигурками людей, с портальными кранами, и, узнав себя, морщила высокий лоб.

— А какой буду я на картине, Батырев?

Почему она зовет его по фамилии, как-то казенно, отчуждая себя от него? Батырев ответил коротко, не имея желания вдаваться в подробности:

— Напишу вас за работой.

— А лучше бы в платье.

— Ив платье напишу.