Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

— Нехорошо, нехорошо, — проворчал Никон и на этот раз умолк надолго.

Дома братьев ждала Шура.

— Пирог стынет, а вас все нет, — Шура засуетилась, сдернула полотенце с пирога, стала пластать его ножом на куски. — Давайте к столу.

За обедом Никон был хмур. Не развеселила его и рюмка водки. Медленно жевал пирог с яйцами и зеленым луком, взгляд плутал по избе, ненадолго зацепляясь то за ухваты, торчавшие из подпечья, то за горшок с Геранью на подоконнике, то за краснощекого ребенка в зыбке, запустившего в рот большой палец ноги.

— Выпей, Никон, еще, — Шура налила рюмку.

— А ты выпьешь со мной? По-родствениому? — налитые тяжестью глаза Никона опрокинулись на Шуру.

— Я не пью спиртного.

— Не пьешь? И чего ты копыжисся?

— Нельзя мне: ребенка кормлю.

— Я все понял. — Никон положил на стол недоеденный кусок пирога, поднялся.

— Да что ты, право, — Родион опустил руки на плечи брату, стал давить: — Садись!

— Нет уж! Будя! — Стряхнув с плеч руки брата, Никон вылез из-за стола, зашарил глазами по избе: — Где моя сумка?

Найдя сумку и кепку, открыл задом дверь, остановился в проеме, помедлив, поклонился:

— Бывайте здоровы!

Родион кинулся к брату, догнал его уже на крыльце, стал уговаривать вернуться:

— Извини нас, если мы чем обидели тебя. Вернись!

— Я ухожу домой.

— Погостил бы, сколько захочешь, а я возьму колхозную автомашину, отвезу тебя. Сегодня и попутную машину трудно подловить: воскресенье.

— Прощай, брат! — Никон заморгал, захлюпал носом. — Я уж пешком.

Они шли селом, и Родион упрашивал Никона вернуться, простить ему обиду, а тот необыкновенно быстро шагал и мотал головой:

— Нет!

За селом, отчаявшись вернуть брата, Родион напоследок сказал:

— Не заставляй меня переживать! Чего ты со мной-то воюешь, ты сам с собой воюй.

— А ты пострадай, совесть свою помучай! — обрезал Никон и пошел, выворачивая ступни внутрь, и ни разу не оглянулся.

А Родион посмотрел ему вслед и понурый побрел домой.

Не меньше часа Никон шел быстро, точно нахлестанный, едва не срываясь на бег. В душе у него все клокотало, как кипяток в самоваре, и не мог он остудить себя. В сущности, у него не было обиды ни на Родиона, ни на Шуру. Причиной всему была тоска, о которой он говорил брату на кладбище. За обедом тоска дошла до такой степени, что ссора стала неминучей с любым, кто бы ни подвернулся в ту минуту под руку. Накопившаяся тоска злобой выплеснулась на брата.

Он шел, терзая себя одинокой жалостью к себе. Ему казалось, что никто не понимает его праведной жизни, не ценит трудов его, отданных семье. И почему-то родные и знакомые молчаливо осуждают его. А за что? Ведь он никому не сделал зла, ни на кого пальцем не показал с осуждением, ни в чью жизнь не вмешался. Никого не подвел под расплату даже за дело. Жил смирной овечкой и хотел такой жизни от других. Нет, нельзя упрекнуть его в злодействе.

Пот, мешаясь со слезами, туманил глаза. Полуденное солнце припекало, хотелось пить. Никон снял пиджак, расстегнул ворот рубахи, поубавил прыть, зашагал медленнее.

Его нагнал грузовик. Шофер притормозил;

— Садись подвезу. В город, что ли?

— Спасибо, сам дойду.

Грузовик укатил, а Никон ворчал про себя:

«Подвезешь, знамо дело. А сколько возьмешь? Рупь? А я полдороги уж прошел, за что платить? Кабы от самого Сретенского… Рупь — для меня деньги: я человек бесприходный. Дойду, ноги не купленные, свои доморощенные».

Долго шел Никон, все больше чувствуя усталость, и думы из головы ушли, только раздражение не покидало его. Попадались на пути небольшие деревни, с домами, далеко стоявшими друг от друга. Знакомые деревни, поредевшие, малолюдные. Стучал в какое-нибудь окошко, просил пить и шел дальше.

В одной деревне старушка, расспросив, откуда и куда он идет, ахнула от удивления:

— Да что ты, милок! Нонче пеши в такую даль не ходят, на машинах ездят.

К вечеру Никон устал и решил отдохнуть. Выкупавшись в речке, прилег в тени крушины, задрав ноги на травянистый бугорок. Под деревьями гулял свежий ветерок, обвевал отдыхающее тело. Река жила тихо, покачивала осоку, над которой летали стрекозы.

После купания захотелось Никону поесть, и он с сожалением вспомнил, что не доел кусок пирога в гостях у брата. «Хорош пирог Шурка испекла, умеет». Память вернула ему запах и вкус подрумяненной пшеничной корочки и островатой луковой начинки, С этим ощущением вкуса во рту он и заснул.

Солнце стояло уже на закате, когда Никон проснулся. Опять выкупался и совсем повеселел. Идти было приятно. Старые березы на тракте чуть пошумливали, и в качающейся кружевной тени прохладно пахло травой. И Никону не хотелось ничего иного, как бесконечно идти вот так мимо берез и видеть по сторонам дороги засеянное хлебом поле… Ласточки ли сидят на телеграфных проводах, грачи ли деловито расхаживают по дороге, стебель ли травы хлестнул по ногам — все это умиляло Никона, и сердце его размягчалось, добрело. Зеленые поля притихли, густо-лиловые перелески вдали четко рисовались на фоне чистого звонкого неба, закатное солнце наливалось золотом.

Никон забыл про все на свете — про предков, про брата, про свой дом, он бездумно жил ощущением всего, что видели глаза, и душа его полнилась светлым и нежным чувством.

Ему стало совсем легко. Тяжелая тоска, уже давно давившая его, рассеивалась.

Всякий раз, оказавшись в одиночестве среди природы, Никон чувствовал, как грусть его ослабевала, хотя и не пропадала до конца, обостряясь при малейшем раздражении даже пустяком. Сейчас все умиротворяло его. Над тихими полями медленно разливался синеватый вечерний свет.

Никон иногда останавливался и слушал тишину. Ухо улавливало тонкое попискивание, шелест, дыхание. Беспокойно шептала осина при дороге. Где-то далеко взлаивала собака, глухо шумел мотор, и это напоминало Никону, что он не один в мире, что есть люди, кроме него.

На ум пришла семья, и ему стало стыдно за то, что он груб с родными, что требует беспрекословного послушания во всем, что дочь Вера всегда при нем хмурится и избегает его, что в глазах жены испуг. Совестно было и вспомнить сегодняшнее раздражение на сноху и на брата.

В город Никон пришел в одиннадцатом часу ночи. На улицах встречались редкие прохожие. Дома не светились окнами: люди уже спали. Из городского сада доносило музыку.

Дом Никона глухо молчал. Он прошел в незапертую калитку и рассердился: «Все распахнуто, заходи, кто хошь, бери, тащи». Постучал в кухонное окошко, и вскоре открылась дверь.

— Пошто без спросу пускаете! — закричал он, раздражаясь все больше.

В ответ услышал голос жены:

— Ой! Никон!

При свете строго смотрел он на жену, стоявшую посреди прихожки в одной исподней рубахе и чесавшей спину.