Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

2

К вечеру они снова отправились в путь. Полуденный зной переждали в роще, теперь солнце грело, но не жгло, и воздух был не белый, а золотистый.

Кузьма передвигался через силу, но не хотел показать свою боль и усталость, бодрился:

— До Грачевой балки дойдем шутя, а там переночуем… Тут, в степях, овраги называют балками. Есть Бирючья балка, Кузнецова, Таловая, еще какие-то, всех уж не помню.

— Тут и шла война? — спросил сын, показывая рукой вокруг себя.

— Тут. Только все дороги были искорежены танками, грузовиками. Везде валялись разбитые машины, пушки, танки, обгорелые, черные. Земля вся ископана, взрыта, истоптана… И трупы. Убирать не успевали. Лежит иной, а глаза-то немые, в небо устремлены. А в небе «рамы», такие самолеты у немцев были, двухфюзеляжные. А над самой землей хищные птицы над трупами пируют.

— Страшно было, отец?

— А как же? Страшно. Но это уж потом… Бывало, в госпитале, как вспомнишь про передовую, так озноб по спине… А в бою некогда пугаться — надо действовать.

Митя пытался представить себе отца в его семнадцать лет. Наверно, парень был ничего. Девушкам, должно быть, нравился. Хотя какие там девушки! Семнадцати лет на фронт попал. А потом госпитали. Поправился после ран, на войну не взяли: признали негодным. На завод учеником поступил, стал рабочим, женился. И все! Теперь старый уж человек. Вот и жизнь…

Раздумавшись об отце, он вспомнил товарищей, знакомых девушек из своей школьной компании. Купаются в море. А он, Митя, топает по жаре. И ради чего? Мог ведь отец поехать до самого памятного ему места на попутной машине по большой дороге, так нет, захотел пешком, по полевым стежкам и по оврагам. Уважил Митя отца, пусть не обижается, только досадно все же.

Распалив свое воображение думами о веселом отдыхе, он почувствовал еще большее озлобление на эту сухую, жаркую степь, на мелкую пыль, проникающую в нос, в уши, в глаза. Ну, воевал тут отец, ну, ранен был, ну, уничтожили тут целую немецко-фашистскую армию. II чего тут смотреть! Ехал бы лучше в дом отдыха.

Но он не сказал этого отцу. Зачем? Изменить ничего уже нельзя.

Когда вышли из дубовой рощи, вдалеке виднелся сиреневый холм. Казалось, он так далек, что до него невозможно дойти. Долго шли, вздымая тяжелыми ногами легкую пыль. Дорога тянулась однообразная, и терялось ощущение движения, будто топтались на одном и том же месте… Тянулось время час за часом, и очертания холма постепенно становились четче, в нем все резче прорисовывались густо-синие впадины и бурые взлобки. К вечеру пологий скат холма с высохшей травой шуршал под ногами путников.

Кузьма оживился необыкновенно, вертелся по сторонам, потом решительно свернул с дороги и бодро зашагал по краю балки, вскоре раздвоившейся на два русла, а те в свою очередь разделились на новые овраги и овражки.

— Вот она, Грачева балка! — обрадованно воскликнул Кузьма, снимая мешок и разгибая спину. — Все берега были изрыты: землянки, блиндажи, склады, щели укрытия. А тут — окопы. Найду ли мой окоп? Хотя бы один, показать тебе, что это такое. Изменилось все, распахано, засеяно… А где человек не привел землю в порядок, она сама зарастила свои раны. Природа залечила, дала жизнь. Она, жизнь-то, идет своим чередом, ее не остановишь. Ей только не надо мешать. — Кузьма повертелся, потоптался. — Это самое место.

Близ балки высился омет прошлогодней соломы, ржавый от времени.

— Вот и постель нам готова, — Кузьма показал на омет. — Выспимся, а завтра будем в городе, тут совсем недалеко.

Солнце медленно уходило к далекому лиловому горизонту. От омета лежала на земле тень. Она не давала прохлады, но в ней отдыхали глаза от солнечного блеска.

Привалясь к соломе, из которой не выветрился теплый хлебный запах, они некоторое время отдыхали, не шевелясь, не разговаривая, а когда солнце село, поужинали. Весь запас воды выпили, Митя страдал от жажды и сплевывал тягучую слюну.

— Потерпи, — сказал Кузьма и ушел с котелком по балке.

Отец принес полный котелок воды, белесоватой, будто жидкий меловой раствор.

— Освежись-ко!

— Это что за гадость?

— Вода тут такая. Мы пили. Солдату без питья — никак нельзя. Еще без табаку плохо. С подвозом воды трудно было, так сами добывали. Всю балку изрыли ямками. За ночь ямки наполнялись. Ну всем не хватало. Попей, попробуй.

Взяв из рук отца котелок, Митя долго смотрел на мутную воду, осторожно глотнул и резко отстранился.

— Соленая!

— Да, солоноватая. Мы ей рады были, другой-то по несколько дней иногда не видели.

Отец сказал это весело, а Митя удивился: «И чего он умиляется?»

— Из-за воды головы клали, — продолжал отец. — В километре отсюда есть пруд при ферме, для водопоя овец. Тем прудом завладели немцы. Ну, с водой нас до того допекло, что комдив приказал отбить пруд. Приказано было нашему батальону. Атаковали. Неудачно. Потеряли людей. Командира батальона ранило, а комиссара убило. На другой день полком атаковали. Отбили пруд. Обеспечили кухни, напились. А умыться — где там! — Он поднес котелок ко рту, отпил немного, почмокал. — Она ничего, право, жажду утоляет. Вот испил ее — как будто опять солдатом на войне оказался…

На лице Кузьмы не угасала странная улыбка растерянности и счастья, глаза гуще налились синью, заблестели возбужденно.

— Тебя тут ранило? — спросил Митя.

— Здесь легкое ранение получил, а тяжелое на кургане, в городе.

Фронтовую жизнь со всеми опасностями, лишениями, смертью представить себе Митя не мог: ему не хватало воображения. Он узнал лишь вкус соленой воды. Не мог он понять отца, перемен в его настроении — от печали к восторженности, от нервного возбуждения к успокоенности. В сумерках, когда улеглись на верху омета спать, отец то и дело садился, оглядывался на все стороны, нетерпеливо ждал чего-то.

3

Утром Кузьма повел балками, без дорог и тропинок. Непаханная возле балок земля скупо поросла жесткой травой. В редкую поросль серо-зеленого типчака с колосистыми метелками вплетался ползучий мятлик, тянулся к солнцу длинностебельный тонгоног, робко выглядывали голубовато-розовые цветки шалфея. Буйно кудрявилась сизая, остро пахучая полынь. Седым дымом струился над землей ковыль. По оврагам кое-где росли мелкий дубняк, дикая груша, татарский клен да прутняк.

Временами Кузьма останавливался, щурился, вглядываясь в плоскую местность, потом показывал палкой:

— По этим балкам мы отступали к городу. А город горел. Всю ночь пламя и дым.

Митя усмехнулся:

— Отступали… гордиться нечем.

— Гитлеровскую армию мы разбили… этим гордимся. Все мое поколение гордится. Да и не только мое.

Любил Кузьма с похвальбой говорить о своем поколении.

— Ваше поколение! — восклицал Митя. — Оно какое? До того как стало взрослым, до того как стало способным устраивать мир, было уже отформовано вашими отцами. — Говорил Митя чужими, где-то услышанными или вычитанными словами.