Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

Долго шли они, молча, не встретив ни одного человека. Только мухи да слепни вились над ними, с лета вонзая в нотные шеи и руки жгучие жала.

Кузьма жадно вглядывался в низинки и бугорки, ища давние, но незабытые приметы… Обернулся на ходу, спросил:

— Устал?

— Ничего, — вяло ответил Митя, дернув шеей и запустив руки под заплечные ремни тяжелого мешка.

Он жалел о несостоявшейся поездке с товарищами на Черное море и досадовал на отца, задумавшего этот поход по суховейным приволжским степям. Считая каникулы пропащими, он сейчас хотел одного: выкупаться и уснуть где-нибудь в прохладе.

— Раскис, — произнес Кузьма без осуждения и без сочувствия.

Митя молчал. А Кузьма стал вслух вспоминать, прерывая слова глубокими вздохами и шумными выдохами:

— В такую вот жару шли мы тут на передовую… В бязевом белье… Гимнастерка и брюки плотные, непродуваемые… Солдат увешан, как ишак: шинель, винтовка, патронташ, лопатка, противогаз… в вещевом мешке «энзэ» продуктов, смена белья, запас патронов и всякая солдатская мелочь — шило, мыло и табак… А на ногах сапоги пудовые из кирзы, с толстенными резиновыми подошвами, ноги в них горят… Ход маршевой, скорый, надо идти со всеми одним общим дыхом. А с неба немецкие самолеты сваливаются, из пулеметов поливают… Ну, тогда бежишь в пшеницу, плюхнешься в землю носом, отдышаться не можешь, грудь разрывается, сердце выпрыгнуть хочет…

Сын молчит. Перед ним качается хромающая фигура отца.

Так идут они и час, и два… Изредка вспорхнет перепелка и камнем упадет в пшеницу, да ястреб парит кругами. Безлюдье, тишина, зной.

К полудню дошли до дубовой рощи.

— Вот тут отдохнем, — сказал отец, скидывая шляпу и рубаху и подставляя прохладным струйкам воздуха потное тело. — Поедим, значит, полежим, переждем самую-то жару. Ты пока полежи. Да разуйся и ноги повыше задери, к стволу прислони, кровь-то и отольет. Я — мигом.

Вынув из мешка старый, с вмятинами, солдатский котелок, Кузьма ушел вниз по скату оврага. Сын молча посмотрел ему в худую спину с ходившими под мокрой майкой лопатками, повалился на траву, закрыл глаза. Чуть слышно, дремотно шелестели дубы. Но вот забунчала над ухом пчела, где-то закуковала кукушка, и спать Мите расхотелось.

Митя был тонкий, но уже сильный парень с румяным лицом, с синевато-серыми, как у отца, глазами. Всю зиму он старательно учился, говоря, что летом у него будут последние школьные каникулы, которые надо провести «как следует», потому что на тот год придется сдавать экзамены в институт. Минувшей зимой он научился курить, стал следить за своей внешностью, не брил жиденькие усы, не стриг волосы на висках, отпуская узенькие бакенбарды. «Взрослый стал», — говорила мать, нежно гладя его по плечу, хотя и не все одобряла в нем; она надеялась, что недостатки его — это возрастная болезнь, которая проходит со временем.

Отец когда-то дал обет: если не убьют, побывать в тех местах, где воевал. И вот позвал сына с собой, говоря, что неудобно странствовать одному, тем более что и сердце у него побаливает.

Своего отца Митя находил старомодным и странным. Работая на заводе кузнецом, отец каждое утро вставал в шесть часов по будильнику, брился, умывался, надевал чистую рубаху и не спеша завтракал. Этот утренний распорядок никогда не нарушался. Про завод отец говорил с особым, уважительным чувством, а двенадцатитонный паровой молот, на котором ковал коленчатые валы и шатуны, называл нежно: «мой молоток». Иногда он приносил заводскую многотиражку, где упоминалось о нем, и клал ее на видном месте, чтобы прочитали дети и жена. Дети не интересовались газетой, и он через несколько дней убирал ее в папку, в которой хранились документы. Сын подшучивал над отцовским «архивом» — «множится семейная реликвия», — на что отец не отвечал, а только хмурился. Сорок пять отцовских лет Митя считал стариковским возрастом. Когда Кузьма был недоволен сыном, то говорил: «Я в твои годы солдатом был, смерти в глаза смотрел…»

Зашуршала трава, из-за кустов появился отец с котелком воды. Лицо у него было оживленное, сияющее.

— Ha-ко попей.

Пока сын тянул сквозь зубы студеную воду, Кузьма вспоминал:

— Жив родник-то! В этой роще мы двое суток после похода отдыхали, готовились в бой вступать. Немцы каждый лесок бомбили. Ну и нам доставалось. Вон углубление. Тут землянка была. В ней я ночевал с товарищем. Ишь, зарубцевалось, травой заросло. Кто не знает, так и не подумает. — Он обвел молодо синевшими глазами вокруг себя, улыбнулся, отчего морщины на лице стали резче. — Ну, давай ноги мыть. На походе первее всего — ноги. Их надо содержать в чистоте, уметь обуваться, тогда потертостей и мозолей не будет.

Поливая из котелка, он вымыл ноги, вытер чистой тряпкой, крякнул:

— Сразу полегчало.

Снова сходил за водой. Митя не послушался отца, сполоснул только руки и лицо. Сидели, наслаждаясь гулявшим в тени деревьев сквознячком, ели хлеб с сыром, печеные яйца, запивали еду ключевой водой.

— Родник тогда в один миг досуха вычерпали. Деревнями шли, так колодцы подчистую во фляги переливали. Командиры запрещали, ругались, грозили, мол, колодцы могут быть отравлены. Ну, не остановить было. Жажда, она хуже голода.

Митя слушал вполуха. Наевшись, он с удовольствием растянулся на траве и, одолеваемый сном, не слышал отца.

— Тут товарищ мой погиб. Налетел разведчик-«рама» и, видно, на всякий случай построчил из пулемета. Пуля товарища моего прошила. Насквозь. А меня не задело, хоть и рядом лежали. Вот ведь как бывает.

Кузьма ненадолго умолкает.

— Хороший был товарищ. Мы с ним из одного котелка, вот из этого, пили-ели, под одной плащ-палаткой спали… Тут на опушке его похоронили, вместе с двумя другими.

Посмотрев на сына, который сладко спал с открытым ртом, Кузьма тихо побрел к опушке. Трава приятно знобила и щекотала босые ноги. Память оживляла прошлое ясно. Вот опушка рощи с одиноким дубом на отшибе, у самого пшеничного поля. Тогда тоже стояла пшеница, истоптанная солдатскими сапогами. Могила, помнилось ему, недалеко от дуба. Когда полк уходил на передовую, все поворачивали головы на могилу в тени дуба. Дуб уцелел, стал шире, выше, могучее…

Он обогнул дерево. Под ногами хрустели в траве прошлогодние желуди. Больно кольнуло что-то жесткое. Нагнулся: пряжка от солдатского ремня, позеленевшая, изъеденная ржавчиной. Положил в карман.

Могилы не было. Он ходил вокруг дуба, все увеличивая круги, будто раскручивал спираль. Нет, не видно бугорка. Может, осел могильный холмик, потом все сравнялось, заросло? Или перенесли прах на сельское кладбище, на площадь?

Огорченный, вернулся к спящему сыну, прилег. Ныла покалеченная нога, болели спина и натертые лямками плечи. Постепенно Кузьма стал забываться.