Алитет Немтушкин - Мне снятся небесные олени

Он сам рубил и тесал плахи для деревянного ящика, сам выбрал высокое место на берегу Суринды — своего родового кладбища у него не было; похоронил Онголик лицом к восходу — пусть по утрам оглядывает тайгу, где прошла ее кочевая жизнь. Вместе с нею он опустил в землю ложку, кружку, нож и ружье, а остальные ее личные вещи, распоров и продырявив, оставил рядом, на бугорке, развесил на ветвях деревьев. Старуха была неплохой хозяйкой и охотницей, «там» эти вещи ей тоже понадобятся.

«А меня по старинным обычаям и проводить-то некому, — горько думал старик. — Племянник пальцем не шевельнет, уйду к нижним людям — для него лишний повод напиться».

Горностай рядом с сердцем замер, но опять заныла поясница, Мада стал ощупывать спину.

Хлопнула мерзлая лосина-дверь. Вошла Маша, медичка, как ее называли.

— Чего, дедушка, скорчился-то? — нарочно весело заговорила она. — Я думала, на суглане опять будем «ёхорьё» танцевать, а ты лежишь…

— Спина, — простонал Мада, Про горностая решил не говорить: все равно не поймет. По сморщенному и напряженному лицу его Маша поняли: у деда что-то серьезное.

— Пойдем, дедушка, в больницу, осмотрю тебя. Тая, — обратилась она к жене племянника Мады, помоги мне.

— Простудился он, — сказала Тая. — Сутки в снегу пролежал…

В медпункте Маша натерла мазью старику поясницу, сделала ему укол.

— Ничего, дедушка, плясать еще будем!..

— Хорошо бы. — Мада попытался улыбнуться, но получилась какая-то жалкая гримаса. Нравилась ему эта Маша. Не в пример учительнице Тамаре Дмитриевне, она быстро освоила эвенкийскую речь и не давала спуску никому из парней. Они побаивались ее. Бойкая девушка, Мада ей доверял.

Боль в пояснице и вправду утихла, замер и горностай. Мада уснул.

А проснувшись, поначалу не понял, где это он. Кругом бело. Раздвинул занавеску — вспомнил. Да он же в русском доме, в больнице! Потрогал поясницу, приложил руку к сердцу — тихо. Стало быть, пора уходить. Он знал, что здесь иногда лежат подолгу, но он-то теперь ходить и сидеть может, чего же валяться. «Верно, лекарства русские силу имеют…»

Спустил на пол ноги и хотел уже надевать свои старенькие залатанные штаны, но вошла Маша.

— Пойду дамой, — грустно сказал Мада.

— Нет, дедушка, я тебе не разрешаю. Полежи еще, потом досмотрим…

— Ланна, — обрадованно согласился Мада. — Ты, Маша, таблетка, икола давай. Икола хоросо…

— Обязательно уколы сделаю.

— Харги обманем?

— Обманем, дедушка!

Старичок с удовольствием растянулся на чистой постели. Огляделся, еще — ах, как всюду бело, ни разу еще не приходилось спать в такой избе. И тепло… Но тут, как на грех, стал переворачиваться в груди горностай, сейчас укусит, — Мада обеими руками схватился за грудь, сморщился.

— Что, дедушка? — встревожилась Маша.

— Сердце…

— Вот это уже хуже. — Маша порылась в шкафчике, который стоял в углу, и подала ему таблетку. — Ешь.

«Видно, не обмануть уж Харги, — горько подумал старик. — Не хочется уходить в Нижнюю землю, а придется…»

И вдруг он решил: надо самому собраться к нижним людям. Чего ждать-то? Горностай из груди никуда не уйдет, все больней и больней начинает кусаться. Пока не перекусил жилу, надо самому подготовиться. Все сделать, как надо.

Дня через два он ушел из медпункта — теперь лежать некогда, собираться нужно. Дел-то еще много…

Направился Мада к артельному амбару, возле которого летом мужики ширкали пилами бревна. Долго выбирал доски, откапывая их из-под снега, потом по одной, с отдыхом, таскал к чуму. Достал из короба для инструментов эвенкийский рубанок, молоток, извлек из тряпочки аккуратно завернутые драгоценные гвозди и, не откладывая, принялся за работу.

— Поможешь затащить на лабаз, — сказал он племяннику, выглянувшему из чума, — пусть лежит. Исчезну, меня в него положите.

Мада почти сколотил свой ящик, когда в стойбище вдруг забрехали собаки и бросились к лесу, а немного погодя оттуда выскочили несколько упряжек.

— Почта едет! — закричали ребятишки.

Захлопали двери конторы, школы, чумов, — все высыпали на улицу встречать гостей. Почта — один, из долгожданных праздников. Всего три раза в году он бывает.

— Ганча Лантогир приехал! — снова закричали ребята и эту новость тут же понесли в чум Буркаик. Вот обрадуется старуха!

Около санок люди кому-то жали руки. В толпе видны были Мирон Фарков, Черончин, много женщин и ребятишек.

Потом народ расступился, и Мада увидел высокого незнакомого мужчину. «Полномоченный», — решил он. Может, тот и прошел бы мимо, кто знает, к кому он направлялся, но Мада встал со своего сиденья — чурки, и, улыбаясь, двинулся ему навстречу. Здесь всегда и всем новым людям, даже незнакомым, жмут руки.

— Дорова! — Мада издали протянул руку. Шутить не хотелось не стал говорить свое обычное: «Ты моя мордам знаш?» — что всегда смешило людей.

Незнакомец пожал протянутую руку и, кивнув на длинный ящик, спросил:

— А кто у вас умер?

Из толпы, следовавшей за ним, кто-то громко сказал:

— Да нет, это он себе делает.

— Да вы что? — Незнакомец удивленно взглянул на Мирона, и Черончина. — Куда смотрите-то?

— Я его уже ругал, — высунулся вперед племянник.

«Полномоченный» повернулся к Маде, тот растерялся, но, собравшись с духом и показывая на грудь, тихо сказал:

— Горностай тут кусает… Нижние люди, однако, зовут…

— Ээ, друг! Пусть нижние люди еще подождут! Рано, амака, собрался! План тебе по соболям и белке дадим, с молодыми еще соревноваться будешь, а это, — он улыбнулся и перешел на эвенкийский язык: — Это надо ломай делать!

— Этта моя будет. — Мада не смог найти подходящего русского слова, и тот не дал ему договорить:

— Нет, дедушка, ломай, ломай сейчас же! Пойдем лучше в твой чум, угости меня чаем. — Он взял старичка под руку. — А вы, — кивнул на толпу, — разломайте!..

Незнакомец увел Маду, племянник топором стал разбивать домовину.

— Я же говорил, мозги у него закрутились…

Вышел Мада, посмотрел на разломанные доски, горестно вздохнул, послушал свое сердце и присел на чурку покурить. Нет, не сердился он на «полномоченного». Не положено, не принято у новых властей, чтобы человек сам себя в Нижний мир собирал. Однако и тоскливо стало оттого, что не дали довести до конца задуманное.

Быстро спустились сумерки — долог ли зимний день? В чуме никого не было, и Мада решил сходить в гости к Ганче — давно не виделись. Сколько же он отсидел-то? Три или четыре месяца? Говорили, что больше давали. «Э, — Мада махнул рукой. — Чего голову-то ломать раз приехал, расскажет».

Открыл Мада дверь, а там — полно народу, сесть негде. Он опустился на землю прямо у входа, подобрал под себя ноги — приготовился слушать Ганча — в чистой рубахе, подстриженный, какой-то неузнаваемый, но уже подвыпивший, сидел на почетном месте. Сегодня он долгожданный гость. Ему, видно, уже успели рассказать про длинный ящик, и он, увидев Маду, заговорил: