Алексей Югов - На большой реке

Он понял ее, улыбнулся и начал.

За эти три года, что она не виделась с ним, Дмитрий Павлович изменился, но к лучшему. Тогда, на Волге, он был острижен коротко, а сейчас его светлые волосы, пышно заброшенные назад и чуточку волнистые, придавали ему какой-то львиный облик.

— Да, — начал академик Лебедев. — Чем дольше я живу, уважаемые мои слушатели, тем больше и больше становится благоговейное мое изумление, свойственное каждому из нас, перед необъятной мощью пушкинского гения. Или, если точнее сказать, — так как здесь говорю я о его гении в некоем особом аспекте, — мое изумление перед широтою и глубиною его интеллекта. «Быть с веком наравне» хотел наш великий поэт. Но он опередил, и намного, свой век! Повторяю, не как о поэте говорю я. Пушкин обладал необъятным объемом познаний. И при этом во многих и многих областях. Я историк. И вот прямо скажу: Пушкина я считаю одним из замечательных историков. Его «История Пугачева», которую царь приказал переименовать в «Историю Пугачевского бунта», — это поистине титанический ученый труд поэта. Особенно, если вспомнить, что это труд одного человека, и в тогдашних тяжелых для Пушкина условиях. А что он подошел к своему предмету как самый настоящий ученый, показывают не только его усидчивые, многолетние занятия в архивах, но и его самоотверженная поездка, — на лошадках, на лошадках, товарищи, ибо железных дорог тогда же не было, — из Петербурга — вы подумайте только! — в Казань и в Оренбургские степи, на места, где прошел Пугачев.

Вы скажете, зачем это он, к чему? Отвечу. Недавно, совсем недавно Пушкин вновь поразил меня, как историка историк. Поразил гениальным своим прозрением. Поразил неожиданной для меня пламенной оценкой одного из исторических деятелей древней Руси, того самого, о котором я собираюсь говорить вам и который, признаюсь вам, является для меня с юношеских лет предметом многих и многих дум, разысканий и предметом особой любви.

Вот что прочел я у Пушкина о Святославе: «Тень Святослава скитается, доселе никем не воспетая».

Кто еще сказал так? И почему же не о Владимире, крестившем Русь, не о Ярославе Мудром, не о Владимире Мономахе и не об Александре Невском пишет эти слова Пушкин? Ответ один: да потому, что, гениальный поэт и мыслитель, Пушкин прозревал в трагическом образе князя Святослава личность великую для своей эпохи, личность, которая не только во времена Пушкина, но и доныне не понята как должно историками. Забегая вперед, скажу: Святослав, этот изумительный русский полководец, беззаветный сын родины, яростный в битвах, как лев, дальновидный политик, которому лишь безвременная гибель помешала стать Карлом Великим славянства — ведь он погиб-то в юношеском возрасте, на тридцатом году жизни!

Секунду помолчав, академик продолжал:

— Я считаю непререкаемой, незыблемой истиной, так же как и все вы, то марксистско-ленинское положение, что массы, трудовые массы, иначе говоря — сами народы, являлись и являются творцами своей истории и созидателями материальной и духовной культуры.

Если говорить о временах минувших, то выдающийся полководец, государь, или предводитель крестьянских мятежей, или восстаний рабов, или, скажем, религиозный реформатор типа Лютера — они только в том случае становились подлинно историческими деятелями, которые формировали движение, прокладывали ему путь, возглавляли его, когда угадывали, чуяли, сознавали назревшие потребности, чаяния народа, государства или, если угодно, ход истории, наметившиеся исторические тенденции.

Так было всегда. Так было и со Святославом...

Каковы же были исторические тенденции, каков был наметившийся в десятом веке исторический поворот в жизни Киевской Руси, соседних славянских государств и Византийской, или, иначе говоря, Восточно-Римской, империи с ее столицей Константинополем?

Я убежденно связываю Русь, соседствующие с нею и глубоко родственные ей славянские народы и Византию в один грандиозный исторический узел той эпохи.

Европа и Русь, Запад и Восток разлучены были только в сознании... гимназистов, ибо у гимназистов отдельно была книжка по русской истории и отдельно по истории Запада...

Десятый век для Византии был уже веком, когда скипетр миродержавия колебался в костенеющих руках византийских кесарей и готов был вот-вот выпасть.

Отторгались, отпадали и шли подчас войной на империю ее восточные, азиатские владения. На престоле один удачливый полководец сменял другого, зарезав, отравив или ослепив своего предшественника.

Это была та эпоха, когда северные, некогда побежденные Римом и Византией народы и племена славянские и германские могучими волнами периодических переселений, вторжений и набегов, как могучее и необъятное море, ударяют в дряхлеющие стены Византийской империи. Ее кесари, ее знать, ее полководцы и, наконец, хитрейшие византийские дипломаты напрягают все свои силы, средства и способности, чтобы если не остановить — это уже невозможно! — славянское море, захлестывающее Балканы вплоть до стен самого Царьграда, то хотя бы ввести его в какие-то берега византийской законности, превратить болгар, сербов и македонских славян в послушных Византийской империи пахарей, виноградарей, скотоводов, а одновременно и в надежную охрану империи на ее северных границах.

И временами это удается.

Императоры щедро сыплют золото, даруют предводителям славянских племен высшие в Византийской империи звания патрициев, делают их правителями областей, военачальниками, губернаторами и флотоводцами. Сколько славянских имен появляется среди полководцев и флотоводцев Византии!

Мало этого! Возникали и кесари из славян. Например, знаменитый своим законодательством, и мудрым правлением, и созданием храма Софии Константинопольской император Юстиниан.

А когда положение империи приобретало устойчивость — в силу ли одержанных побед на азиатских границах, в силу ли дипломатических успехов, — тогда не редкостью были жестокие, поистине византийские карательные походы против славян.

Так, например, один из прославленных византийских императоров даже в историю вошел со страшным именем — Василий Болгаробойца: за массовое уничтожение болгар. Этот носитель царской порфиры прославил, а вернее — ославил свое имя в истории еще одним гнусным и страшным деянием: он ослепил пятнадцать тысяч пленных болгарских ополченцев и всю эту армию слепых погнал на родину.

Но наиболее грозным противником империи все больше и больше становилась Киевская Русь. Летопись то и дело говорит о грандиозных походах Руси на Византию — и морских и сухопутных.