Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

— Ого, — сказал раскрасневшийся, возвышающийся над всем этим столом Наливайко, — мы еще хоть куда, жены, дети для нас не коновязь! У вас сколько детей, Матвей Кузьмич?

— Да я, знаете, — отрезвев, замялся Матвей Кузьмич, — не женат, в общем. Был, но не получилось…

— Так мы вас тут женим! — как-то неестественно громко хохотнул Наливайко, дернувшись всем телом, отчего звякнула ложечка в стакане. — Не понравится, домой один поедете, у нас же портовый город!

Матвей Кузьмич почувствовал, что это плохой разговор, и ему стало нехорошо за себя здесь. Если ранее он чувствовал себя на какой-то вершине, — он был в центре внимания, во главе стола: слева Трофимов, справа Наливайко, все в первую очередь было для него, и он был доволен собой, — то сейчас ему стало тоскливо.

Эту перемену тотчас заметил чуткий Трофимов и повел рассказ, постепенно увлекая им всех, в том числе и Матвея Кузьмича, о море, о тех портах и странах, где он был. А потом, не закончив, оборвав себя на полуслове, предложил встать и посмотреть город, проехать на машине. Матвей Кузьмич торопливо полез в карман, достал бумажник, чтобы расплатиться, внести свою лепту. Но Наливайко искренне удивился:

— Как можно, Матвей Кузьмич?

— Мы расплатимся, — подхватил с другой стороны Трофимов, — вы наш гость. Вот когда будем в Москве, тогда уж вы нас угостите, так?

— Конечно, обязательно, — сказал Матвей Кузьмич.

На том и порешили.

Когда поехали по городу, ему снова объясняли, рассказывали, все делалось только для него, и ему снова приятно было это осознавать. К концу дня подъехали к гостинице.

— Вам, наверно, надо отдохнуть, — сказал Трофимов, когда перед гостиницей, на маленьком пятачке перед ее входом, они все вышли из машины. — А завтра с утра мы предлагаем вам проехать в Находку, побываете на нашем передовом траулере, непосредственно познакомитесь с одним из наших коллективов. А дорогой увидите немного наш край. Не возражаете?

Матвей Кузьмич не возражал.

Попрощавшись, они уехали, а он поднялся в свой номер. Медленно переоделся и сел на диван. Усталость словно сковала его, двигаться не хотелось, но и спать, когда еще светло, он не привык. И вот теперь, когда он остался один, в этой тихой комнате, он снова почувствовал себя самим собой, без всякого сознания того, что он из министерства, вне его должности, вне времени и места, — Москва здесь иль Владивосток, сейчас это абсолютно не ощущалось, не имело никакого значения: был вечер и эта комната, сузившая мир и этим помогавшая ему сосредоточиться, думать. Но спокойствие не приходило к нему, чем больше, глубже он чувствовал себя, тем острее понимал, как за этот день что-то, что ему не нравилось, словно пристало к нему.

Чтобы взбодриться, он встал с дивана и пошел в ванную, где долго плескался под душем, вспоминая еще раз этот день под тихий шум и приятную тяжесть водяных тонких струй из сетки душа, и в конце концов понял, что беспокоило его: он оказался в чужой рубашке, обманывал себя, а заодно и других. Неужели нужно играть ту роль, которую он почему-то начал играть, которую предложили ему? И, решив, что не нужно, крепко растерся полотенцем и, повеселевший, успокоенный, бодрой трусцой выбежал из ванной, опять надел спортивный костюм и даже два раза присел на месте для общего физического развития. «Завтра же скажу, что я просто-напросто курьер», — решил он. Тут вспомнил, что надо позвонить в Москву, высчитал разницу во времени — семь часов, и заказал телефонный разговор. Еще в машине, когда его везли из аэропорта, по разговору с Трофимовым и Наливайко он понял, что комиссии никакой здесь нет, а сказать о том, что он привез жалобу, тогда показалось ему неудобно, и вот затянулось это неудобство. Все прояснится завтра…

Он уселся в кресло и некоторое время смотрел перед собой, почти не замечая, как сумерки через окно медленно вползали в комнату, растекаясь по углам; он видел белую стену, она таяла перед ним, эта белая стена, у которой стояла его кровать, а над ней, над кроватью, висела в легкой рамке гравюра, изображавшая кувшин с цветами; изредка, боковым зрением, он замечал слева и чуть прикрытое с двух сторон зелеными в золотистую полоску шторами окно, за которым грустно и спокойно сумерки окутывали небо. Ему вдруг вспомнилось, как сразу же после войны, в начале лета, сел однажды на лугу возле деревни самолет, «кукурузник», который обступили со всех сторон, — ведь тогда для ребят было событие, если даже над деревней пролетал самолет. И вот сейчас, через много лет, вспомнилось неожиданно то острое, удивительное чувство, которое возникло у него, голоштанного мальца, от встречи с настоящим чудом. Тогда он, еле дотягиваясь ручонкой, провел пальцами по заклепкам, потрогал крыло самолета, как что-то не реальное, неземное… И сейчас многое казалось ему нереальным, удивительным, даже не только то, что он здесь, но и — чего с ним прежде не было — сам себя он узнавал с трудом, словно привыкал к себе. Это было, возможно, потому так, что, как известно, не только пространства воздействуют на нас, но и вещи, стены далее, и его привычная комната сейчас была далеко, а эта… к ней и к себе в ней он еще не привык.

Матвей Кузьмич поднялся с кресла, подошел к окну. Все ровное морское пространство внизу было темным в этот вечерний час, лишь посреди него медленно двигались огни катера, тремя светлыми столбами отражались в воде, уходили в глубину. Да еще были какие-то огоньки на горизонте, может быть, там был остров. Это ведь тоже чудо, подумал он, вчера еще быть в Москве, а сегодня уже здесь, на краю земли… Почему же он спокоен, как будто и не могло быть иначе?.. Кто знает, думал он, может быть, эта привычка ничему не удивляться, которая появляется и крепнет только с годами, есть не что иное, как подготовка человека к перемещению в иной мир, чтобы он не сошел с ума от удивления. «Усложняете, Матвей Кузьмич, — сказал он себе, — придумываете от переутомления бог знает что, а все гораздо…» В это время неожиданно и в тишине резко зазвонил телефон. Он даже вздрогнул и поспешил от окна в угол, где на тумбочке рядом с телевизором стоял телефонный аппарат. Девичий голос спросил какого-то Петра Петровича.

— Вы ошиблись, — сказал Матвей Кузьмич, раздосадованный тем, что вспугнули его благодушное настроение.

Положил трубку и, не сдвигаясь с места, глядя в угол на телевизор, который экраном холодно отражал тусклый свет из окна, начал вспоминать, о чем думал, чтобы возвратилась мысль, а с ней и то настроение, что было, как позвонили снова.

— Простите, — сказал тот же девичий голос, когда откликнулся Матвей Кузьмич, — это номер телефона (был назван номер), так?

Он поднял телефон, повернул его к окну, чтобы прочитать цифры.