Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

— Но кое-что мы все же успеем, — не сдавался Наливайко.

— Не знаю, — честно сказал Матвей Кузьмич.

Трофимов и Наливайко переглянулись за его спиной. Он этого не заметил, смотрел в окно, и ему не верилось, что эта улица, эти дома — очень далеко от Москвы. Обычная дневная жизнь города: магазины, трамваи, людской поток на тротуарах…

Кабинет генерального директора был больше, чем кабинет министра. Это сразу отметил Матвей Кузьмич, когда вошел сюда вместе со своими спутниками, но в глубине этого большого кабинета уже поднимался над столом, поставленным перпендикулярно к дальнему концу другого, длинного стола, — уже поднимался неторопливо, расчетливо человек, и Матвей Кузьмич устремился к нему, чтобы тот не мучился, потому что для такого человека, показалось ему, нормальное состояние, — сидеть, стоять он долго не может. Мягкие ковровые дорожки, в высоких окнах — солнечный свет, блики на паркете, на стульях, — но все это Матвей Кузьмич отмечал каким-то вторым зрением, а взгляд его был прикован к глазам директора, который уже чуть вышел из-за стола, поднимал, протягивал ему руку, а затем, когда Матвей Кузьмич с чувством пожал эту руку, директор этой же рукой указал ему на стул, сесть предложил. Если бы он этого не сделал, Матвей Кузьмич спокойно бы стоял, настолько он вдруг почувствовал робость к хозяину этого большого помещения. И это было ново для него, он иногда мог робеть перед сослуживцами, вернее, не робеть, а стесняться их излишней самоуверенности, если такую чувствовал, но никогда не робел и не заискивал даже перед министром. Может быть, все шло и оттого, что Иван Филиппович, его опекун, был замминистра и держался с ним просто. Ему так и верилось: чем выше по должности человек, тем он обязан быть проще, человечнее. Однако здесь, уже в просторной приемной, где сидели на стульях или стояли, ожидая приема и беседуя тихо между собой, с папками, портфелями люди, как тихо сказал ему Трофимов, не только местные, но прибывшие с Камчатки, Сахалина, — здесь стоял какой-то особенный, заразительный дух робости, и строгая, чопорная секретарша, сидевшая за своим столом возле окна и отвечавшая на телефонные звонки, поддерживала его и, наверно, глаза бы выцарапала тому — судя по ее взгляду, — кто не проникся этим духом; хотя сама, как мельком отметил Матвей Кузьмич, вмиг преобразилась, торопливо, почти незаметно поправила прическу, поднялась, когда в приемную вошли Трофимов, Наливайко и он, представитель министерства. Но здесь преобразился и Наливайко: он стал как-то неестественно извиваться, на лице его вдруг появилась и застыла страдальческая улыбка, когда секретарша сказала: «Сейчас я доложу Константину Михайловичу». Здесь, казалось, так надо было, и Матвей Кузьмич, с утра вынужденный непонятно по каким причинам играть роль человека, который все делает как надо, как хочется другим, за то короткое время, когда секретарша исчезла за массивной дверью кабинета, был, что называется, готов.

Однако если бы он, даже в кабинете, взглянул на Трофимова, который примостился где-то сбоку, у стены, то увидел бы, что тот был спокоен, поглаживал бороду и ничего с ним не происходило, как доказательство того, что и здесь можно оставаться самим собой…

— Как долетели, Матвей Кузьмич, без приключений? — спросил директор.

— Да, — с готовностью кивнул головой Матвей Кузьмич. Даже если бы самолет развалился в воздухе, он все равно ответил бы сейчас то же самое.

— Известное дело, — усмехнулся директор, — зачем к нам приезжают представители Москвы. Редко с добрыми вестями, все в основном по проверкам, по жалобам. Не так ли?

— Так, — выдохнул Матвей Кузьмич, не понимая, что от него хотят. Но этот выдох помог ему овладеть собой; он выпрямился, что в тот же миг почувствовали все.

— Позиция наша ясная, виновных надо наказывать, — уже серьезно сказал директор. — Если мы что-то недоглядели, вы подскажите, мы примем меры. Желаю вам хорошо поработать… Ну и отдохнуть. Вы впервые в наших краях?

— Матвей Кузьмич впервые на Дальнем Востоке, — тут же со своего места сказал Наливайко, преданно глядя на директора.

— Хорошо, — кивнул головой директор. — Край наш богатый, интересный. Я думаю, что товарищи наши расскажут, покажут все, что вас интересует. Потом встретимся, вместе обсудим.

Он умолк. Наступила короткая пауза, и Матвей Кузьмич понял, что встреча окончена. Они все встали, причем директор, вставая неторопливо, подал руку Матвею Кузьмичу, внимательно посмотрел ему в глаза и тотчас опустил голову, глядя уже на какие-то бумаги на столе.

Когда они вышли из приемной, Наливайко оживленно сказал:

— Ну, теперь не грех и пообедать. Замучили мы вас за этот день.

— Ничего, — снисходительно усмехнулся Матвей Кузьмич, вспомнив, как выглядел Наливайко в кабинете директора.

— Тут уж Захар Макарыч прав, — поддержал Трофимов товарища. — Все говорим о богатом крае, о гостеприимстве, а сами вас голодом морим. Бог весть что и подумаете о нас.

— Да еще в Москве расскажете, — подхватил Наливайко.

Матвей Кузьмич шел между ними и только успевал поворачиваться то к одному, то к другому.

Банкетный зал, куда привели Матвея Кузьмича, был большим, но уютным. Все радовало глаз, располагало к отдыху. Было тихо, лишь из магнитофона в углу лилась легкая музыка, которая успокаивала, расслабляла. На весь зал вытянулся общий длинный стол с двумя десятками резных деревянных стульев, ровно приставленных к белой, низко свисающей по обе стороны стола, накрахмаленной скатерти. Неслышно ступая по мягкой дорожке вслед за Наливайко, который деловито устремился куда-то в угол, Матвей Кузьмич оглядывался по сторонам. Большие настенные аквариумы, где, как на объемном экране, зеленел причудливый подводный мир с диковинными рыбами, красивые тонкие океанские раковины, причудливые кораллы на легких полках украшали стены. И эти головастые рыбы с удивленными глазами, и розовые, жемчужно-белые раковины, собранные в разных концах света, напомнили о далеких книжных островах, о какой-то необыкновенной жизни, которая, может быть, где-то есть…

В углу был отдельный столик на шесть человек. Приборы стояли уже, возле каждого справа и слева лежали несколько ножей и вилок. Тотчас появилась миловидная девушка в голубом форменном платье, которая так хорошо и просто улыбнулась им, что и Матвей Кузьмич улыбнулся невольно ей в ответ. И ему стало легко и спокойно.

Что-то начали есть, о чем-то говорили; Наливайко здесь был на коне, сыпал шутками. На столе сверкал лед, хрусталь, подавались необычные яства, и нельзя было отказаться отведать то ли морских гребешков, то ли жюльен из трепангов, фирменное блюдо, как сказала официантка, его вы нигде не попробуете, только у нас, и так далее. А Трофимов, улыбаясь в бороду, рассказывал о своей жизни в Москве, когда он был студентом, жил на улице 9-я рота («Вы знаете, где это, Матвей Кузьмич?» — «Да, конечно», — отвечал Матвей Кузьмич, хотя этой улицы совершенно не знал, но он понимал, что никого это не интересует сейчас), и о своих казусах той поры; ему в тон что-то рассказал Наливайко, и Матвей Кузьмич тоже вспомнил кое-что из своей студенческой жизни, то, что уже давно забыл, но тут вот взялось вдруг да и вспомнилось, и всем было хорошо, все словно в молодость вернулись.