Василий Ажаев - Предисловие к жизни

Приятели минутку помолчали. В холодной землянке предстал перед ними озаренный заходящим солнцем дальневосточный город, раскинувшийся на нескольких сопках, круто наклонные его улицы, сверкающая на всплесках вечно живая вода Амура-батюшки, широкого, словно море.

Сеня передавал, как встретили его на заводе:

— Будто хозяина, водили по цехам и отчитывались, про тебя спрашивали. И к артиллеристам ездил, беседу проводил, фронтовым опытом делился.

— А Катю видел? — вдруг спросил Митя. — Почему не рассказываешь про Катю? Жива, здорова, замуж вышла или еще дожидается?

— Катю видел, — ответил Сеня.

Он прихлебывал кипяток из кружки. Сквозь пар увидел Митя, как потускнели, затуманились глаза товарища.

— Три года воюем мы с тобой, Митя, — тихо заговорил Сеня. — Город наш остался прежним, а сами-то мы здорово изменились, вроде бы постарели, умнее стали, строгость какая-то появилась к себе и к людям. — Сеня замолчал.

— Ты про Катю хотел рассказать, — напомнил приятель.

— Я и рассказываю про Катю. Дома у своих я нашел все на месте, было мне там и приятно, и странно, и вроде неловко, непривычно, что ли. Трудно это объяснить. Ну, понимаешь, все хотелось забыть войну и хотя бы на время сделаться мальчишкой, прежним Сенькой. Тем Сенькой, что шутками задевал всех в цехе и озорничал в парке. Снял я с себя военный костюм с погонами и орденами, надел затасканный пиджачок и брюки, серенькие, помятые, как были, пошел бродить. Весь Хабаровск исходил — то с горы, то на гору. И встретил Катю.

— Где, на какой улице встретил? — живо заинтересовался Митя.

— На Карла Маркса, возле почты. Она ничуть не удивилась, будто простилась не три года назад, а вчера. Погуляли. Разговор завелся нескладный и какой-то мелкий очень.

«Надолго?» — спросила Катя. «С неделю проживу», — говорю. «Как тебе показался Хабаровск? Паршивый городок, в сущности, правда?» — «Нет, не согласен, — отвечаю. — Смотрю на город и не налюбуюсь. Прекрасный город Хабаровск!»

Катя мной осталась недовольна. Осмотрела внимательно с ног до головы и отметила: «Худой ты какой, Сеня, и на себя непохожий, некрасивый, помятый».

Ответил ей: «Красивым я, положим, никогда не был. Да ведь не с курорта приехал, из госпиталя, тяжелое ранение перенес».

Посмотрела еще раз на меня, на то место, где орденам висеть полагается, и спросила с усмешкой: «Что ж Сенечка, воевал-воевал, а орденов-то и не навоевал! Не дали? Ранили — и всего-навсего?»

Во мне вся кровь закипела, но ответил спокойно: «Не навоевал, Катенька, не дали мне боевых орденов. Хожу простой, незнатный».

— Зачем же ты ее обманул? — заволновался Митя. — Пусть бы она узнала, как ты воевал, пусть бы погордилась!

Сеня пристально поглядел на товарища, хотел возразить и не возразил.

— Она заторопилась, — продолжал Сеня. — Я проводил ее, даже зашел домой. Там беседа наша совсем не в ту сторону поехала — про какого-то ее знакомого, который вернулся с фронта и много поведал о своих подвигах. Судя по всему, она им очень гордилась. Мне вовсе невмоготу стало разговаривать, я умолк. Катя и это не одобрила: «Раньше, помнится, ты веселый был, а теперь скучнейший».

Ее мать, Настасья Матвеевна, вышла на разговор. Катя у нее спросила, узнает ли она меня. Настасья Матвеевна всматривалась и не узнавала, даже сказала: «Первый раз вижу, голубчик». Только когда уж я уходил от них, старуха, вооружившаяся очками, вдруг сказала: «Вспомнила теперь тебя. Это ты Катеньке прислал однажды сестренку с большим букетом сирени и с запиской. У меня записка до сих пор где-то хранится. Катя — растеряха, а я бережливая, всякие бумажки и рецепты храню. Хочешь, найду?»

Действительно, года четыре назад — мирное время было — послал я Кате букет сирени и действительно вложил в сирень записочку.

Представь себе, старуха нашла мою записку — пожелтевший листок в клеточку из ученической тетради: «В этой сирени нашел я «счастье». Поищи и ты его, Катя. Может быть, найдешь. Говорят, если двое находят его, будет у них в жизни общее счастье».

Катя засмеялась: «Какой ты был романтик, Сеня! Впрочем, если судить по твоим фронтовым письмам, ты и сейчас романтик».

Сеня взглянул на товарища и объяснил!

— Видишь ли, я первое время писал Кате, пока она отвечала. Да… А старуха некстати продолжала заниматься воспоминаниями: «Катя искала тогда «счастье» и не нашла. Полдня убила на поиски, всю сирень истрепала».

«Ничего я не искала, путаешь ты по своему обыкновению», — возразила Катя.

Я тоже запротестовал, возвращая Настасье Матвеевне записку. «Спутали меня с кем-то, мамаша. Не я присылал сирень, и не моя эта записка».

Митя неодобрительно качал головой.

— Что качаешь головой? — спросил артиллерист. — Не одобряешь?

— Не одобряю. Не нравится мне, что ты так вел себя с ней.

— А ты поведи себя с ней иначе! — рассердился Сеня. — Когда тебя ранят и ты чуть живой будешь лежать в хабаровском госпитале, позови ее, покажи ей свои ордена и медали и скажи: люблю, мол, и обожаю.

— Вот еще, я-то при чем! — смутился Митя. — Да ты не сердись, рассказывай.

— Что рассказывать-то? На прощание Катя пригласила меня пойти с ней вечером в парк, на танцы. Я пообещал зайти, но не зашел.

«А я бы зашел, — подумал про себя Митя. — Я бы обязательно зашел».

— Заколебался, заходить или не заходить, — продолжал Сеня. — Романтик во мне голосом Дон-Кихота говорил: «Ты ошибся, друг Санчо: от нее пахло не потом, а тонкими духами». А неромантик возражал: «Незачем тебе, Сеня, туда идти! Не ходи».

Первый раз в жизни гулял в парке один. Вернее, простоял целый вечер над Амуром. В воде плыли и плыли огни. Ветерок изредка приносил ко мне музыку.

Смотрел я на огни в Амуре, слушал музыку и думал о том, что счастье и в самом деле трудновато найти — не в букете сирени, конечно, — кто его там ищет? — в беспредельной жизни.

— Больше ты не видел Катю? — спросил Митя, совсем смущенный.

— Видел. Мне пришлось выступать в их институте. Докладывал, как воюем. Девушек много, одни девушки. И что меня очень поразило, очень много хорошеньких девушек. Раньше я как-то не замечал, что их столько. Одну видел во всем белом свете.

Катя ко мне сама подошла в зале, во время перерыва. Смотрела все на мою грудь… Сказала с одобрением: «Вот теперь ты парень что надо!» Она так гордо поглядывала на подруг, будто мы с ней вдвоем зарабатывали ордена.

Спросила: «Будем, конечно, по-прежнему дружить, Сеня? На письма твои обещаю отвечать».

Я промолчал. Она снова задала мне этот вопрос. И снова я промолчал.

— Почему же ты промолчал? — заерзал на своем месте приятель. — Ты бы ей объяснил.

— Эх, Митя, Митя… Разве такое объясняют?

Приятели долго сидели в землянке. Потом они вышли на холод, и Митя пообещал, что сам займется Сениным орудием и выпустит его из ремонта вне всякой очереди.