Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Ванюта еще что-то добавил, налил в стаканы чаю и повел неторопливую беседу с Лаптандэром.

— Олешки-то как? — спрашивал он.

— Пропало немного. Пыжики замерзли.

Они что-то подсчитывают, советуются, про какие-то сопки разговаривают, про озера, вокруг которых отменные пастбища. И когда Лаптандэр, покачиваясь, встает, собираясь ехать в чум, Ванюта обнимает его, долго стоит на крыльце.

— Уговорил! — смеется он, когда упряжка Лаптандэра скрывается в тундре. — Вместе жениться будем.

И еще осталась в памяти одна ночь. Темная. Осенняя. У входа в губу качался на волнах бот «Ударник», на котором нам завезли два сборных дома, продукты, боеприпасы. Вторым рейсом приедет человек десять охотников. Но мне уже с ними не жить: покидаю Зеленый мыс. В последний раз потянуло сегодня в тундру. Целый день пробродил над морем.

С трудом передвигая от усталости ноги, я не шел, а плелся берегом. Сгущалась темнота. Море билось о скалы, обдавая меня крупными холодными брызгами, прижимая к отвесным скалам, спешило завладеть каменистой полоской сухого берега шириной с человеческий шаг. Я, как попавший в западню зверь, беспокойно оглядывался по сторонам.

Скорей бы добраться до речки, там скалы пологие. В это время впереди блеснул огонек. Я рванулся к нему, проскочил опасное место, поднялся наверх. Речка вышла из берегов и, вопреки здравому смыслу, несла свои воды к истокам.

Попал в переплет. Ни спичек, ни табака, ни хлеба, а ждать придется до утра. И понесла же тебя нелегкая норовых песцов подсчитывать, гусей стрелять. Зачем? Если бы на зиму оставался.

И вдруг слева я увидел пламя большого костра, возле которого виднелась одинокая сгорбленная фигура.

— Филиппович? Тоже застрял?

— Речка сердится. Море сердится, — пробурчал Ванюта. — Чай пить надо.

Сняв с плеча ружье, я почувствовал облегчение, словно два пуда сбросил. От промокшей насквозь куртки валил пар. Руки сами тянулись к огню.

Ванюта не спеша заварил чай, достал из мешка алюминиевые кружки, хлеб, консервы, фляжку.

— Согреться тебе надо. Сними куртку-то да просуши хорошенько. Эх ты, пыжик. Так и пропасть недолго. Котелок-то у тебя варит? Где гусей взял?

— У соседней речки. Валом прут.

Я прилег у костра и быстро уснул. Ванюта подложил под мою голову вещевой мешок, укрыл меня своей курткой из шкуры неблюя [4] Неблюй — молодой олень. .

Старик сидит у костра, время от времени подкидывая в огонь сучья плавника. Сидит без шапки. Ветер треплет его редкие волосы. Он в простом дорожном костюме из недорогого сукна, теплом свитере и сапогах из нерпичьей кожи. Слушают, как у соседней сопки лают молодые песцы. У входа в губу мерцают огни «Ударника», который уже утром уйдет в город. Прилив кончился.

Ветер слабеет. Море уже не стонет, а монотонно шумит. Пал заморозок. Я сплю и не знаю, что старик ради меня пошел в тундру. Если бы он чуток запоздал, не успел бы я выйти к речке. Куда делся бы под обрывом? Не для этого ли случая он и веревку прихватил? Об этом я вспоминаю и задумываюсь и через несколько лет.

— Вставай! Пора! — словно издалека донесся до меня голос Ванюты.

— Я уже проснулся, Филиппович. Тронем?

Низко над берегом тянули к югу громадные косяки гусей.

— Зима скоро! — старик показал мне рукой на тонкий ледок, плавающий на озерах.

Мы поднялись на вершину ближайшей сопки, где ночью лаяли молодые песцы.

— Ты так и не досказал тогда, Филиппович.

— Что?

— Сказа?

— А, — улыбнулся он. — Тому сказу конца нет. Гляди…

Показалось мне тогда, что горизонт расширился, что вижу перед собой не просто тундру, а сказочную землю, о которой он говорил мне не раз и дома, и у костров, о которой мечтали люди. И только ли на Севере? Во всех краях о Счастливой земле легенды в народе живут. По-разному ее люди называют. Показалось мне тогда, что не хочется птицам покидать наш север, и, гонимые холодом, они с грустью кричат:

— До скорой встречи!

Ванюта шел молча.

— Сколько же тебе лет, Филиппович? — спросил я.

— Втрое больше твоего, пыжик.

— Шестьдесят?

— Еще не исполнилось.

— Правда? А я думал, больше.

— Думаешь, врет старик? Я полжизни своей паспорта не имел. Кто скажет, когда родился. Счастливому человеку годы считать не хочется.

Но в голосе охотника слышалась грусть человека, который знает, что лучшее время его жизни пролетело, как скрылись из глаз гусиные косяки.

— Значит, собираешься?

— Еду!

— Я тоже. Замену прошу. Домой хочется.

— Дело молодое. Смотри, как лучше. Тебе жить.

— Домой потянуло, на каменистые россыпи красавицы Пижмы, в Сопочный бор, где по утрам токуют глухари, в небольшой домик окнами на реку, с раскидистой черемухой в палисаднике, кустами малины и шиповника, в золотистый разбег сосновых лесов. Все чаще слышу во сне голос матери. К себе зовет она.

Еще один рейс «Ударника» — и море покроется льдом. В техникум уже не попаду, но в вечернюю, что открылась в райцентре, успею. Лишь бы замену прислали…

Мы идем по кромке берега, у наших ног шумит прибой, над нами пролетают гуси, как хлопья пены проплывают лебеди. Улетают птицы. А Нина уже в институте. Доктором станет. Вернется ли в наши края? Но все равно я отныне буду звать ее просто по имени. Сама просила. И я, наверно, еще вернусь в тундру, где кочуют оленьи стада, бродят песцы, у припайка ныряют нерпы, прячась за торосами, караулят их ушкуи. Вернусь, но уже другим. Верю в это. Все у нас еще впереди. Пройдут годы, и не раз повторю вслух:

— Добрый, заботливый Ванюта, давно ли, кажется, я мальчишкой был. Вспоминая Зеленый мыс, спрашиваю теперь себя: «Нашел ли ты свою главную линию?» Вроде нашел. Самое трудное быть просто человеком. Тяжелая это должность.

И еще хочется, чтобы счастье всегда рядом с нами было, чтобы оно, как луч солнца над заснеженной тундрой, грело сердце, предвещало весну. И хотя плывут по небу серые тучи, но ветер проносит их дальше. Над нами снова солнце. Круглые сутки оно не заходит. Белые ночи песней жаворонка за окном звенят, в дорогу зовут. Я все тот же, Филиппович, так и прилипло ко мне твое «Черныш», только Пыжиком уже никто меня не зовет.

Ударили заморозки. Ухабистые сельские дороги покрылись синим ледком, мостки — инеем. И снова запели по деревням гармошки. Так было раньше, так водится теперь. Разница, может быть, лишь в том, что тальянку сменила хромка, а ее баян. Вечерами гурьбой или парами бродят по селу ребята, уходящие в армию. И хотя покидают они дом на небольшой срок, но все так же поют старую «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья», перемежая ее частушками о зазнобах, которых приходится менять на шинель, о расставании, что хуже смерти. Бродят по селу ребята, прячут от матерей заплаканные глаза девчонки, до утра простаивающие у калиток с милыми, и длинная осенняя ночь короткой кажется.